"Of Brownyis and of Bogillis full is this Buke."
                            Gawin Douglas.

When chapman billies leave the street,
And drouthy neibors, neibors, meet;
As market days are wearing late,
And folk begin to tak the gate,
While we sit bousing at the nappy,
An' getting fou and unco happy,
We think na on the lang Scots miles,
The mosses, waters, slaps and stiles,
That lie between us and our hame,
Where sits our sulky, sullen dame,
Gathering her brows like gathering storm,
Nursing her wrath to keep it warm.

 Купцовъ давно ужь нѣтъ и слѣду, 
 Давно зашелъ сосѣдъ къ сосѣду, 
 Народъ къ заставѣ потянулъ – 
 И стихъ базара шумъ и гулъ... 
 И вотъ, довольны и счастливы, 
 Усѣлись мы за кружкой пива, 
 Забывъ длину шотландскихъ миль, 
 Ручьи, и мохъ болотъ, и пыль 
 Дорогъ, что насъ домой ведутъ, 
 Гдѣ жоны насъ давно, чай, ждутъ, 
 Гдѣ гнѣвно блещутъ ихъ глаза, 
 На лбу сбирается гроза...

This truth fand honest Tam o' Shanter,
As he frae Ayr ae night did canter:
(Auld Ayr, wham ne'er a town surpasses,
For honest men and bonie lasses).

 Тэмъ служитъ намъ живымъ примѣромъ, 
 Что нужно днемъ прощаться съ Эромъ. 
 (Старинный Эръ нашъ всѣмъ извѣстенъ: 
 "Эръ, гдѣ народъ красивъ и честенъ".)

She tauld thee well thou was a skellum...

O Tam! had'st thou but been sae wise,
As taen thy ain wife Kate's advice!
She tauld thee weel thou was a skellum,
A blethering, blustering, drunken blellum;
That frae November till October,
Ae market-day thou was na sober;
That ilka melder wi' the Miller,
Thou sat as lang as thou had siller;
That ev'ry naig was ca'd a shoe on
The Smith and thee gat roarin' fou on;
That at the Lord's house, ev'n on Sunday,
Thou drank wi' Kirkton Jean till Monday,
She prophesied that late or soon,
Thou wad be found, deep drown'd in Doon,
Or catch'd wi' warlocks in the mirk,
By Alloway's auld, haunted kirk.

 Ты, Тэмъ, глупѣе всѣхъ на свѣтѣ: 
 Ты пренебрегъ совѣтомъ Кэтти! 
 Не говорила ли она, 
 Что ты – пивной котелъ безъ два, 
 Что ты – негодникъ, пустомеля, 
 Пьянъ вплоть отъ мая до апрѣля! 
 Везешь ли къ мельнику зерно, 
 Пропьешь и куль съ нимъ за-одно ! 
 Пойдешь ли въ кузню за подковой, 
 Отъ кузнеца придешь съ обновой, 
 И даже (просто грѣхъ и срамъ!) 
 Пойдешь въ субботу въ Божій храмъ – 
 Съ дьячкомъ напьешься наканунѣ 
 Святаго дня... Утонешь въ Дунѣ**, 
 Иль, будутъ ночки потемнѣй, 
 Утащитъ вѣдьма въ Элловей***.

The landlady and Tam grew gracious...

Ah, gentle dames! it gars me greet,
To think how mony counsels sweet,
How mony lengthen'd, sage advices,
The husband frae the wife despises!

 Мисстрисъ! мнѣ кажется, что право 
 Всѣ жоны судятъ очень здраво, 
 И что ума въ томъ капли нѣтъ, 
 Кто презираетъ ихъ совѣтъ!

But to our tale: Ae market night,
Tam had got planted unco right,
Fast by an ingle, bleezing finely,
Wi reaming saats, that drank divinely;
And at his elbow, Souter Johnie,
His ancient, trusty, drougthy crony:
Tam lo'ed him like a very brither;
They had been fou for weeks thegither.
The night drave on wi' sangs an' clatter;
And aye the ale was growing better:
The Landlady and Tam grew gracious,
Wi' favours secret, sweet, and precious:
The Souter tauld his queerest stories;
The Landlord's laugh was ready chorus:
The storm without might rair and rustle,
Tam did na mind the storm a whistle.

 Однако къ дѣлу: въ эту ночь 
 Нашъ Тэмъ конечно былъ не прочь, 
 Продавши выгодно скотину; 
 Подсѣсть къ веселому камину, 
 Гдѣ старый другъ нашъ Джонъ Соутеръ 
 Давно ужь пѣнилъ добрый портеръ. 
 А Тэма Джонъ любилъ, какъ братъ, 
 И всякій день съ нимъ пить былъ радъ. 
 Темненько стало; до двора 
 Оно давно бы ужь пора, – 
 Да эль такъ хмѣленъ становился, 
 Что Тэмъ въ хозяйку вдругъ влюбился... 
 А Джонъ мололъ имъ разный вздоръ 
 И хохоталъ, какъ цѣлый хоръ. 
 Вотъ дождь пошелъ, гроза бушуетъ; 
 А Тэмъ и въ усъ себѣ не дуетъ.

Care, mad to see a man sae happy,
E'en drown'd himsel amang the nappy.
As bees flee hame wi' lades o' treasure,
The minutes wing'd their way wi' pleasure:
Kings may be blest, but Tam was glorious,
O'er a' the ills o' life victorious!

 Забота съ зависти взбѣсилась, 
 И въ кружкѣ съ элемъ утопилась. 
 Но какъ пчела съ липъ носитъ медъ, 
 Такъ время радость унесетъ! 
 Какъ царь, нашъ Шэнтеръ счастливъ былъ, 
 Что злое горе побѣдилъ!...

But pleasures are like poppies spread,
You seize the flow'r, its bloom is shed;
Or like the snow falls in the river,
A moment white – then melts for ever;
Or like the Borealis race,
That flit ere you can point their place;
Or like the Rainbow's lovely form
Evanishing amid the storm.—
Nae man can tether Time nor Tide,
The hour approaches Tam maun ride;
That hour, o' night's black arch the key-stane,
That dreary hour he mounts his beast in;
And sic a night he taks the road in,
As ne'er poor sinner was abroad in.

 Но радость – макъ: цвѣтетъ – блеститъ; 
 Сорвешь – и вѣнчикъ облетитъ; 
 Падетъ ли снѣгъ на зыбь пруда – 
 Блеснетъ – и таетъ навсегда; 
 Такъ въ небѣ гаснутъ метеоры, 
 На мигъ прельщая наши взоры; 
 Такъ неба ясную лазурь 
 Мрачитъ дыханье зимнихъ бурь. – 
 Но время мчится. – Между тѣмъ, 
 Пока домой сбирался Тэмъ, 
 Пробило полночь... Въ этотъ часъ, 
 Когда послѣдній свѣтъ погасъ – 
 Не дай Господь когда-нибудь 
 Намъ, грѣшникамъ, пускаться въ путь!

Well mounted on his grey mare, Meg...

The wind blew as 'twad blawn its last;
The rattling showers rose on the blast;
The speedy gleams the darkness swallow'd;
Loud, deep, and lang, the thunder bellow'd:
That night, a child might understand,
The deil had business on his hand.

 А вѣтеръ свищетъ, воетъ, стонетъ 
 И облака по небу гонитъ. 
 Такъ ярко молнія блеститъ. 
 Протяжно, гулко громъ гремитъ. 
 Дитя – и тотъ бы догадался, 
 Что вѣрно дьяволъ разыгрался.

Weel-mounted on his grey mare, Meg,
A better never lifted leg,
Tam skelpit on thro' dub and mire,
Despising wind, and rain, and fire;
Whiles holding fast his gude blue bonnet,
Whiles crooning o'er some auld Scots sonnet,
Whiles glow'rin round wi' prudent cares,
Lest bogles catch him unawares;
Kirk-Alloway was drawing nigh,
Where ghaists and houlets nightly cry.

 Тэмъ осѣдлалъ кривую Мэгъ, 
 (На ней онъ ѣздилъ весь свои вѣкъ), 
 И, несмотря на мракъ и грязь, 
 Пустился въ путь благословясь. 
 Дорогой онъ то распѣвалъ, 
 То шапку на лобъ надвигалъ, 
 Не то смотрѣлъ по сторонамъ, 
 Чтобъ не попасться къ колдунамъ: 
 Ужь скоро будетъ Элловей, 
 Жилище совъ, притонъ чертей.

By this time he was cross the ford,
Where in the snaw the chapman smoor'd;
And past the birks and meikle stane,
Where drunken Charlie brak's neck-bane;
And thro' the whins, and by the cairn,
Where hunters fand the murder'd bairn;
And near the thorn, aboon the well,
Where Mungo's mither hang'd hersel'.
Before him Doon pours all his floods,
The doubling storm roars thro' the woods,
The lightnings flash from pole to pole,
Near and more near the thunders roll,
When, glimmering thro' the groaning trees,
Kirk-Alloway seem'd in a bleeze,
Thro' ilka bore the beams were glancing,
And loud resounded mirth and dancing.

 Но вотъ ужь онъ и бродъ минулъ, 
 Гдѣ бѣдный Чэпманъ**** утонулъ. 
 А вотъ и двѣ сухія ели, 
 Гдѣ растянулся пьяный Черли; 
 А здѣсь, недѣли двѣ спустя, 
 Нашли убитое дитя; 
 А тутъ (недавно ужь случилось) 
 У Мёнга тетка утопилась; 
 А тамъ и Дунъ ужь засверкалъ... 
 Вдругъ громче грохотъ бури сталъ. 
 Раскаты грома чаще, ближе, 
 И змѣи молній вьются ниже: 
 То сквозь березовыхъ вѣтвей 
 Явился страшный Элловей, 
 Сверкнувъ лучомъ изъ каждой щели... 
 Внутри скакали, выли, пѣли.

Inspiring bold John Barleycorn!
What dangers thou canst make us scorn!
Wi' tippenny, we fear nae evil;
Wi' usquabae, we'll face the devil!
The swats sae ream'd in Tammie's noddle,
Fair play, he car'd na deils a boddle,
But Maggie stood, right sair astonish'd,
Till, by the heel and hand admonish'd,
She ventur'd forward on the light;
And, wow! Tam saw an unco sight!

 О, Джонъ-Ячменное-Зерно 
 Какъ ты отважно и сильно! 
 Мы съ водки такъ-то храбры станемъ, 
 Что чорту прямо въ харю взглянемъ! 
 А такъ-какъ Тэмъ все эль тянулъ, 
 То чорта вѣрно вѣрно бъ не струхнулъ. 
 Вдругъ Мэгъ,-какъ вкопанная, стала: 
 Тэмъ ей кулакъ... она заржала, 
 И мчится прямо на огни. 
 Что жь тамъ увидѣли они?

Warlocks and witches in a dance:
Nae cotillon, brent new frae France,
But hornpipes, jigs, strathspeys, and reels,
Put life and mettle in their heels.
A winnock-bunker in the east,
There sat auld Nick, in shape o' beast;
A towzie tyke, black, grim, and large,
To gie them music was his charge:
He screw'd the pipes and gart them skirl,
Till roof and rafters a' did dirl.—
Coffins stood round, like open presses,
That shaw'd the Dead in their last dresses;
And (by some devilish cantraip sleight)
Each in its cauld hand held a light.
By which heroic Tam was able
To note upon the haly table,
A murderer's banes, in gibbet-airns;
Twa span-lang, wee, unchristened bairns;
A thief, new-cutted frae a rape,
Wi' his last gasp his gabudid gape;
Five tomahawks, wi' blude red-rusted:
Five scimitars, wi' murder crusted;
A garter which a babe had strangled:
A knife, a father's throat had mangled.
Whom his ain son of life bereft,
The grey-hairs yet stack to the heft;
Wi' mair of horrible and awfu',
Which even to name wad be unlawfu'.

 При блескѣ свѣчекъ и луны 
 Плясали черти, колдуны – 
 Да не французскія кадрили, 
 А просто – джигъ, горнпайпъ да рили... 
 На подоконникѣ въ прихожей 
 Сидѣлъ Ольдъ Никъ съ звѣриной рожей,– 
 Косматый пёсъ, – и съ ревомъ, свистомъ 
 (Онъ у чертей былъ бандуристомъ) 
 Давилъ волынку, что есть силы: 
 Тряслись подгнившія стропилы... 
 У стѣнъ стояли тамъ два гроба, 
 Окружены чертями оба; 
 А самъ мертвецъ, въ одеждѣ бѣлой, 
 Въ рукѣ холодно-посинѣлой 
 Держалъ свѣчу... но еще то-ли 
 Увидѣлъ Тэмъ нашъ на престолѣ? 
 Тамъ, межь преступниковъ казненныхъ 
 И двухъ младенцевъ некрещеныхъ, 
 Злодѣй зарѣзанный лежалъ 
 И, ротъ разинувъ, издыхалъ... 
 Потомъ лежалъ палашъ кровавый, 
 Томагаукъ и ножикъ ржавый, 
 Которымъ – даже грѣхъ сказать – 
 Зарѣзалъ сынъ родную мать... 
 И видно, какъ къ кровавой стали 
 Сѣдые волосы пристали... 
 А тамъ – три трупа адвокатовъ, 
 Какъ платье нищаго, въ заплатахъ, 
 И столько разныхъ харь и рожъ, 
 Что имъ и риѳмъ-то не найдешь..

The dancers quick and quicker flew...

As Tammie glowr'd, amaz'd, and curious,
The mirth and fun grew fast and furious;
The Piper loud and louder blew,
The dancers quick and quicker flew,
The reel'd, they set, they cross'd, they cleekit,
Till ilka carlin swat and reekit,
And coost her duddies to the wark,
And linkit at it in her sark!

 Нашъ Тэмъ, стоитъ полуживой, 
 А тамъ все громче свистъ и вой;. 
 Реветъ, трубитъ владыка Ада, 
 И черти пляшутъ до упада, 
 А съ ними старыя яги, 
 Кто безъ руки, кто безъ ноги, 
 Швырнувъ засаленныя шали. 
 Въ однихъ рубашкахъ танцовали.

Now Tam, O Tam! had they been queans,
A' plump and strapping in their teens!
Their sarks, instead o' creeshie flainen,
Been snaw-white seventeen hunder linen,
Thir breeks o' mine, my only pair,
That ance were plush o' guid blue hair,
I wad hae gien them off my hurdies,
For ae blink o' the bonie burdies!
But wither'd beldams, auld and droll,
Rigwoodie hags wad spean a foal,
Louping an' flinging on a crummock.
I wonder did na turn thy stomach.

 Ну, Тэмъ, скажи мнѣ Бога-ради, 
 Что если бъ тамъ все были... дѣвы, – 
 Да не въ фланелевомъ тряпьѣ, 
 А въ чистомъ, тоненькомъ бѣлье 
 Я прозакладывать готовъ 
 Все, что ты хочешь, что штановъ 
 Не пожалѣлъ стащить бы съ ляшекъ, 
 Чтобъ хоть взглянуть на этихъ пташекъ. 

 Но и яги и колдуны 
 Такъ были дряблы и смѣшны, 
 И такъ вертѣлись на клюкахъ, 
 Чтобъ хоть кого бы пронялъ страхъ.

But Tam kent what was what fu' brawlie:
There was ae winsome wench and waulie
That night enlisted in the core,
Lang after ken'd on Carrick shore;
(For mony a beast to dead she shot,
And perish'd mony a bonie boat,
And shook baith meikle corn and bear,
And kept the country-side in fear);
Her cutty sark, o' Paisley harn,
That while a lassie she had worn,
In longitude tho' sorely scanty,
It was her best, and she was vauntie.
Ah! little ken'd thy reverend grannie,
That sark she coft for her wee Nannie,
Wi twa pund Scots ('twas a' her riches),
Wad ever grac'd a dance of witches!

 Но Тэмъ хитеръ: межъ гадкихъ рожей 
 Сейчасъ одну нашелъ моложе. 
 (Она была здѣсь въ первый разъ, 
 Хоть много сдѣлала проказъ 
 На взморьѣ Кэррика. Глядишь, 
 То подгрызетъ ячмень, какъ мышь, 
 То со двора бычка сведетъ, 
 То лодку въ щепки разобьетъ.) 
 Ея худая рубашонка, 
 Какъ у трехлѣтняго ребенка, 
 Была и куца и толста – 
 Ну, изъ пайслейскаго холста. 

 Не знала то старушка Гренни, 
 Когда она для крошки Ненни 
 За шиллингъ (все ея добро!) 
 Холста купила въ Вильборо!

But here my Muse her wing maun cour,
Sic flights are far beyond her power;
To sing how Nannie lap and flang,
(A souple jade she was and strang),
And how Tam stood, like ane bewithc'd,
And thought his very een enrich'd:
Even Satan glowr'd, and fidg'd fu' fain,
And hotch'd and blew wi' might and main:
Till first ae caper, syne anither,
Tam tint his reason a thegither,
And roars out, "Weel done, Cutty-sark!"
And in an instant all was dark:
And scarcely had he Maggie rallied.
When out the hellish legion sallied.

 Здѣсь Муза, мы должны разстаться: 
 Тебѣ вѣдь вѣрно не удастся 
 Воспѣть, какъ нагло стала Ненни 
 Теперь вывертывать колѣни. 
   
 Нашъ Тэмъ стоялъ, какъ бы прикованъ, 
 Бѣсовской пляской очарованъ, – 
 Какъ вдругъ самъ мастеръ Сатана 
 Спрыгнувъ съ высокаго окна, 
 Такъ сталъ кувыркаться, пострѣлъ, 
 Что Тэмми мой не утерпѣлъ, 
 И крикнулъ: "Славно, старый Никъ!" 
 Тутъ все потухло въ тотъ же мигъ, 
 И Мэгъ не сдѣлала и шага, 
 Какъ вся бѣсовская ватага

As bees bizz out wi' angry fyke,
When plundering herds assail their byke;
As open pussie's mortal foes,
When, pop! she starts before their nose;
As eager runs the market-crowd,
When "Catch the thief!" resounds aloud;
So Maggie runs, the witches follow,
Wi' mony an eldritch skreich and hollow.

 За ней пустилась. – Какъ порой 
 Летитъ, жужжа, пчелиный рой, 
 Какъ мышку котъ подстерегаетъ, 
 И, цапъ-царапъ! за носъ хватаетъ, 
 Или толпа бѣжитъ, какъ скоро 
 Заслышитъ крикъ: "держите вора!"– 
 Такъ Мэгъ пустилась, а за ней 
 Ватага лѣшихъ и чертей.

Ah, Tam! Ah, Tam! thou'll get thy fairin!
In hell, they'll roast thee like a herrin!
In vain thy Kate awaits thy comin!
Kate soon will be a woefu' woman!
Now, do thy speedy-utmost, Meg,
And win the key-stane* o' the brig;
There, at them thou thy tail may toss,
A running stream they dare na cross.
But ere the key-stane she could make,
The fient a tail she had to shake!
For Nannie, far before the rest,
Hard upon noble Maggie prest,
And flew at Tam wi' furious ettle;
But little wist she Maggie's mettle!
Ae spring brought off her master hale,
But left behind her ain grey tail:
The carlin claught her by the rump,
And left poor Maggie scarce a stump.

 Ахъ, Тэмъ! ахъ, Тэмъ! попалъ въ бѣду – 
 Поджаритъ чортъ тебя въ аду! 
 И Кэтъ тебя ужь не дождется – 
 Кэтъ вдовый чепчикъ шить придется. 
 Мчись, Мэгъ, пока не упадешь – 
 Ты счастье Шэнтера несешь! 
 Скорѣй на мостъ, не то такъ къ броду: 
 Чортъ не летаетъ черезъ воду*****. 
 Или тебѣ твой хвостъ не милъ? 
 Но, ахъ! хвоста и слѣдъ простылъ. 
 Опередивъ всю чертовщину, 
 Ей Ненни прыгнула на спину, 

 И ужь у самаго моста 
 У Мегги не было хвоста!... 
 Нашъ Тэмъ отъ страха чуть живой, 
 Пріѣхалъ къ утру ужь домой. 
 Но Мегги... ахъ, восплачемъ, Муза! 
 На вѣки сдѣлалась кургуза.

Now, wha this tale o' truth shall read,
Ilk man and mother's son, take heed:
Whene'er to Drink you are inclin'd,
Or Cutty-sarks rin in your mind,
Think ye may buy the joys o'er dear;
Remember Tam O' Shanter's mare.

 Ну, а теперь-то не пора ли 
 Намъ приступить ужь и къ морали? 
 Кто любитъ лишнее хлебнуть, 
 Да къ куцымъ юбкамъ заглянутъ – 
 Смотри, чтобъ съ нимъ того жь не было, 
 Что съ Тэмъ о'Шэнтровой кобылой.

* Ни одно изъ стихотвореній Роберта Борнса не достигало такой популярности, какъ это. Нѣтъ ни одного грамотнаго шотландца, который бы не зналъ его наизусть; нѣтъ ни одного грамотнаго зажиточнаго фермера, у котораго не красовалась бы на каминѣ статуетка Тэма и его Мэгъ. Самъ Борнсъ смотрѣлъ на свой "разсказъ", какъ на неувядающее произведеніе въ области поэзіи. Байронъ называетъ его opus magnum Борнсв, а Валтеръ-Скоттъ говоритъ, что Борнсъ далъ въ своемъ "о'Шэнтерѣ" блестящее доказательство своего умѣнья соединять комическое съ ужаснымъ; и что ни одинъ поэтъ, кромѣ Шекспира, не обладалъ такимъ талантомъ, при самыхъ быстрыхъ переходахъ, возбуждать въ читателѣ совершенно противоположныя чувства. Содержаніе разсказа заимствовано частію изъ народныхъ преданіи, связанныхъ съ развалинами церкви Элловей, по близости которой родился Борнсъ; частію же изъ истиннаго происшествія. Лица, служившія моделью для Тэмъ о'Шэнтера и Джонни Соутера были еще живы въ то время, когда разсказъ появился въ печати. Это были старые друзья поэта, фермеръ Дугласъ Грэмъ изъ Шэнтера, и сапожникъ Джонъ Дэвидсонъ. Фермеръ и жена его твердо вѣрили въ привидѣнія. Однажды рѣзвые мальчуганы оторвали хвостъ у лошади Дугласа: подозрѣніе пало, разумѣется на вѣдьму. Большая часть остальныхъ происшествій заимствованы изъ древнихъ народныхъ преданій и повѣрій, собранныхъ въ только что вышедшей тогда книгѣ археолога Грове: "Antiquities of Scotland". Переводъ мы старались сдѣлать, по возможности, подстрочнымъ, и сохранили размѣръ подлинника.

** Doon, рѣка.

*** Элловей (Kirk Alloway) – старая церковь въ окрестностяхъ Эра. Несмотря на то, что долгое время зданіе это стояло безъ крыши, внутри его прекрасно сохранилась деревянная рѣзьба, которую туристы разбираютъ по кусочкамъ на табакерки и прочія вещицы, въ память мѣстъ, прославленныхъ Борнсомъ въ предлагаемомъ нами разсказѣ.

**** Chapman – мелочной торговецъ, коробейникъ.