Romance, who loves to nod and sing,
 With drowsy head and folded wing,
 Among the green leaves as they shake
 Far down within some shadowy lake,
 To me a painted paroquet
 Hath been – a most familiar bird –
 Taught me my alphabet to say –
 To lisp my very earliest word
 While in the wild-wood I did lie
 A child – with a most knowing eye.

 Романс! ты любишь петь, качаясь, 
 Глаза закрыв, крылья смежив, 
 В зеленых ветках старых ив, 
 Что спят, над озером склоняясь. 
 Мне был знаком тот милый край, 
 Где жил ты, пестрый попугай! — 
 Ты азбуке учил ребенка, 
 Твой голос повторял я звонко, 
 Блуждая в чаще без конца, 
 Дитя, с глазами мудреца.

 Succeeding years, too wild for song,
 Then roll’d like tropic storms along,
 Where, tho’ the garish lights that fly
 Dying along the troubled sky,
 Lay bare, thro’ vistas thunder-riven,
 The blackness of the general Heaven,
 That very blackness yet doth fling
 Light on the lightning’s silver wing.

 Что грозы тропиков, настали 
 Года, где петь не стало сил, 
 Где бледных молний бороздил 
 Зигзаг разорванные дали; 
 Он, с громом, в небе обнажал 
 Мрак беспросветный, как провал; 
 Но тот же мрак, в каймах лучистых, 
 Жег крылья молний серебристых.

 For, being an idle boy lang syne,
 Who read Anacreon, and drank wine,
 I early found Anacreon rhymes
 Were almost passionate sometimes –
 And by strange alchemy of brain
 His pleasures always turn’d to pain –
 His naivete to wild desire –
 His wit to love – his wine to fire –
 And so, being young and dipt in folly
 I fell in love with melancholy,
 And used to throw my earthly rest
 And quiet all away in jest –
 I could not love except where Death
 Was mingling his with Beauty’s breath –
 Or Hymen, Time, and Destiny
 Were stalking between her and me.

 Ленив я с детства был, любил 
 Вино, читал Анакреона, — 
 Но в легких строфах находил 
 Я зовы страсти затаенной. 
 Алхимии мечты — дано 
 Веселье превращать в страданья, 
 Наивность — в дикие желанья,
 Игру — в любовь, в огонь — вино!
 Так, юн, но здрав умом едва ли,
 Я стал любовником печали,
 Привык тревожить свой покой,
 Томиться призрачной тоской.
 Я мог любить лишь там, где грозно
 Дышала Смерть над Красотой,
 Где брачный факел «Рок» и «Поздно»
 Вздымали между ней и мной.

 O, then the eternal Condor years
 So shook the very Heavens on high,
 With tumult as they thunder’d by;
 I had no time for idle cares,
 Thro’ gazing on the unquiet sky!
 Or if an hour with calmer wing
 Its down did on my spirit fling,
 That little hour with lyre and rhyme
 To while away – forbidden thing!
 My heart half fear’d to be a crime
 Unless it trembled with the string.

 А после вечный Кондор лет 
 Потряс все небо слишком властно 
 Шумящей бурей гроз и бед; 
 Под твердью мрачной и ненастной 
 Я забывал, что я — поэт. 
 Когда ж он с крыльев, в день спокойный, 
 Ронял мне в сердце светлый пух, 
 Все ж нежно петь не смел я вслух, 
 Не обретал я лиры стройной: 
 Для песни и душа должна 
 Созвучной быть с тобой, струна!

 But now my soul hath too much room –
 Gone are the glory and the gloom –
 The black hath mellow’d into grey,
 And all the fires are fading away.

 My draught of passion hath been deep –
 I revell’d, and I now would sleep –
 And after-drunkenness of soul
 Succeeds the glories of the bowl –
 An idle longing night and day
 To dream my very life away.

 Но ныне все прошло бесследно! 
 Печаль и Слава — отошли, 
 Мрак разрешился в сумрак бледный, 
 Огни чуть теплятся вдали.
 
 Глубок во мне был омут страсти, 
 Но хмель на дне оставил муть; 
 Кто у Безумства был во власти, 
 Тот жаждет одного — уснуть: 
 Храню одно из всех пристрастий, — 
 В Мечте навеки отдохнуть!

 But dreams – of those who dream as I,
 Aspiringly, are damned, and die:
 Yet should I swear I mean alone,
 By notes so very shrilly blown,
 To break upon Time’s monotone,
 While yet my vapid joy and grief
 Are tintless of the yellow leaf –
 Why not an imp the greybeard hath,
 Will shake his shadow in my path –
 And even the greybeard will o’erlook
 Connivingly my dreaming-book.

 Да! но мечты подобных мне — заране
 Осуждены рассеяться в тумане.
 Но я клянусь, что я страдал один,
 Искал живые, нежащие звуки,
 Чтоб вырвать миг у тягостных годин,
 Пока еще все радости, все муки
 Не скрыты ранним инеем седин,
 Пока бесенок лет, с лукавым взглядом,
 Не мог в сознаньи спутать все черты,
 И Старость белая не стала рядом,
 Взор отвратив от вымыслов мечты.

Примечание переводчика: Введение. Впервые появилось в изд. 1829 г. под заглавием «Introduction», на первом месте. Перепечатано в изд. 1831 г. под заглавием «Romance» («Романс»), с значительным сокращением, как и перепечатывается в новых изданиях. Эта завершительная редакция состоит всего из двух строф:

              Romance

              Романс

 Romance, who loves to nod and sing,
 With drowsy head and folded wing,
 Among the green leaves as they shake
 Far down within some shadowy lake,
 To me a painted paroquet
 Hath been – a most familiar bird –
 Taught me my alphabet to say –
 To lisp my very earliest word
 While in the wild wood I did lie,
 A child – with a most knowing eye.

 Романс ты любишь петь, качаясь,
 Глаза закрыв, крылья смежив,
 В зеленых ветках старых ив,
 Что спят, над озером склоняясь.
 Мне был знаком тот мирный край,
 Где жил ты, пестрый попугай!
 Ты азбуке учил ребенка,
 Твой голос повторял я звонко,
 Блуждая в чаще без конца,
 Дитя с глазами мудреца.

 Of late, eternal Condor years
 So shake the very Heaven on high
 With tumult as they thunder by,
 I have no time for idle cares
 Through gazing on the unquiet sky.
 And when an hour with calmer wings
 Its down upon my spirit flings –
 That little time with lyre and rhyme
 To while away – forbidden things!
 My heart would feel to be a crime
 Unless it trembled with the strings.

 Но ныне вечный Кондор лет
 Все небо потрясает властно
 Шумящей бурей гроз и бед;
 Под твердью мрачной и ненастной
 Во мне беспечных звуков нет.
 А если сронит в день спокойный
 Он в сердце мне прозрачный пух,
 Я нежно петь не смею вслух,
 В моих руках нет лиры стройной:
 Я знаю, что душа должна
 Созвучной быть с тобой, струна!