Lo! Death has reared himself a throne
 In a strange city lying alone
 Far down within the dim West,
 Where the good and the bad and the worst and the best
 Have gone to their eternal rest.
 There shrines and palaces and towers
 (Time-eaten towers that tremble not!)
 Resemble nothing that is ours.
 Around, by lifting winds forgot,
 Resignedly beneath the sky
 The melancholy waters lie.

 Здесь Смерть себе воздвигла трон,
 Здесь город, призрачный, как сон.
 Стоит в уединеньи странном,
 Вдали, на Западе туманном, 
 Где добрый, злой, и лучший, и злодей
 Прияли сон – забвение страстей.
 Здесь храмы и дворцы и башни,
 Изъеденные силой дней,
 В своей недвижности всегдашней,
 В нагроможденности теней,
 Ничем на наши не похожи.
 Кругом, где ветер не дохнёт,
 В своем невозмутимом ложе,
 Застыла гладь угрюмых вод.

 No rays from the holy heaven come down
 On the long night-time of that town;
 But light from out the lurid sea
 Streams up the turrets silently –
 Gleams up the pinnacles far and free –
 Up domes – up spires – up kingly halls –
 Up fanes – up Babylon-like walls –
 Up shadowy long-forgotten bowers
 Of sculptured ivy and stone flowers –
 Up many and many a marvellous shrine
 Whose wreathéd friezes intertwine
 The viol, the violet, and the vine.

 Над этим городом печальным,
 В ночь безысходную его,
 Не вспыхнет луч на Небе дальном.
 Лишь с моря, тускло и мертво,
 Вдоль башен бледный свет струится, 
 Меж капищ, меж дворцов змеится.
 Вдоль стен, пронзивших небосклон.
 Бегущих в высь, как Вавилон, 
 Среди изваянных беседок,
 Среди растений из камней,
  Среди видений бывших дней,
 Совсем забытых напоследок,
 Средь полных смутной мглой беседок,
 Где сетью мраморной горят
 Фиалки, плющ и виноград.

 Resignedly beneath the sky
 The melancholy waters lie.
 So blend the turrets and shadows there
 That all seem pendulous in air,
 While from a proud tower in the town
 Death looks gigantically down.

 Но отражая небосвод,
 Застыла гладь угрюмых вод.
 И тени башен пали вниз,
 И тени с башнями слились,
 Как будто вдруг, и те, и те,
 Они повисли в пустоте.
 Меж тем как с башни – мрачный вид!
 Смерть исполинская глядит.

 There open fanes and gaping graves
 Yawn level with the luminous waves;
 But not the riches there that lie
 In each idol's diamond eye –
 Not the gaily-jewelled dead
 Tempt the waters from their bed;
 For no ripples curl, alas!
 Along that wilderness of glass –
 No swellings tell that winds may be
 Upon some far-off happier sea –
 No heavings hint that winds have been
 On seas less hideously serene.

 Зияет сумрак смутных снов
 Разверстых капищ и гробов,
 С горящей, в уровень, водой;
 Но блеск убранства золотой
 На опочивших мертвецах,
 И бриллианты, что звездой
 Горят у идолов в глазах,
 Не могут выманить волны
 Из этой водной тишины.
 Хотя бы только зыбь прошла
 По гладкой плоскости стекла,
 Хотя бы ветер чуть дохнул
 И дрожью влагу шевельнул.
 Но нет намёка, что вдали,
 Там, где-то, дышут корабли,
 Намёка нет на зыбь морей,
 Не страшных ясностью своей.

 But lo, a stir is in the air!
 The wave – there is a movement there!
 As if the towers had thrust aside,
 In slightly sinking, the dull tide –
 As if their tops had feebly given
 A void within the filmy Heaven.
 The waves have now a redder glow –
 The hours are breathing faint and low –
 And when, amid no earthly moans,
 Down, down that town shall settle hence,
 Hell, rising from a thousand thrones.
 Shall do it reverence.

 Но чу! Возникла дрожь в волне!
 Пронёсся ропот в вышине!
 Как будто башни, вдруг осев,
 Разъяли в море сонный зев, —
 Как будто их верхи, впотьмах,
 Пробел родили в Небесах.
 Краснее зыбь морских валов,
 Слабей дыхание Часов.
 И в час, когда, стеня в волне,
 Сойдёт тот город к глубине,
 Прияв его в свою тюрьму,
 Восстанет Ад, качая тьму,
 И весь поклонится ему.