I saw thee once – once only – years ago: 
 I must not say how many – but not many. 
 It was a July midnight; and from out 
 A full-orbed moon, that, like thine own soul, soaring, 
 Sought a precipitate pathway up through heaven, 
 There fell a silvery-silken veil of light, 
 With quietude, and sultriness and slumber, 
 Upon the upturn'd faces of a thousand 
 Roses that grew in an enchanted garden, 
 Where no wind dared to stir, unless on tiptoe – 
 Fell on the upturn'd faces of these roses 
 That gave out, in return for the love-light, 
 Their odorous souls in an ecstatic death – 
 Fell on the upturn'd faces of these roses 
 That smiled and died in this parterre, enchanted 
 By thee, and by the poetry of thy presence.

 Тебя я видел раз, один лишь раз.
 Ушли года с тех пор, не знаю, сколько, –
 Мне чудится, прошло немного лет.
 То было знойной полночью июля;
 Зажглась в лазури полная луна,
 С твоей душою странно сочетаясь,
 Она хотела быть на высоте
 И быстро шла своим путём небесным;
 И вместе с негой сладостной дремоты
 Упал на землю ласковый покров
 Её лучей сребристо-шелковистых, –
 Прильнул к устам полураскрытых роз.
 И замер сад. И ветер шаловливый,
 Боясь движеньем чары возмутить,
 На цыпочках чуть слышно пробирался.
 Покров лучей сребристо-шелковистых
 Прильнул к устам полураскрытых роз,
 И умерли в изнеможеньи розы, 
 Их души отлетели к небесам,
 Благоуханьем лёгким и воздушным;
 В себя впивая лунный поцелуй,
 С улыбкой счастья розы умирали, –
 И очарован был цветущий сад –
 Тобой, твоим присутствием чудесным.

 Clad all in white, upon a violet bank 
 I saw thee half-reclining; while the moon 
 Fell on the upturn'd faces of the roses, 
 And on thine own, upturn'd – alas, in sorrow!

 Вся в белом, на скамью полусклонясь,
 Сидела ты, задумчиво-печальна,
 И на твоё открытое лицо
 Ложился лунный свет, больной и бледный.

 Was it not Fate, that, on this July midnight – 
 Was it not Fate (whose name is also Sorrow),
 That bade me pause before that garden-gate,
 To breathe the incense of those slumbering roses?
 No footstep stirred: the hated world all slept, 
 Save only thee and me – (O Heaven! – O God!
 How my heart beats in coupling those two words!) – 
 Save only thee and me. I paused – I looked – 
 And in an instant all things disappeared. 
 (Ah, bear in mind this garden was enchanted!) 
 The pearly lustre of the moon went out: 
 The mossy banks and the meandering paths, 
 The happy flowers and the repining trees, 
 Were seen no more: the very roses' odors 
 Died in the arms of the adoring airs. 
 All – all expired save thee – save less than thou: 
 Save only the divine light in thine eyes – 
 Save but the soul in thine uplifted eyes. 
 I saw but them – they were the world to me. 
 I saw but them – saw only them for hours – 
 Saw only them until the moon went down. 
 What wild heart-histories seemed to lie unwritten 
 Upon those crystalline, celestial spheres! 
 How dark a woe! yet how sublime a hope! 
 How silently serene a sea of pride! 
 How daring an ambition! yet how deep – 
 How fathomless a capacity for love!

 Меня Судьба в ту ночь остановила,
 (Судьба, чьё имя также значит Скорбь),
 Она внушила мне взглянуть, помедлить,
 Вдохнуть в себя волненье спящих роз.
 И не было ни звука, мир забылся,
 Людской враждебный мир, – лишь я и ты, –
 (Двух этих слов так сладко сочетанье!),
 Не спали – я и ты. Я ждал – я медлил –
 И в миг один исчезло всё кругом.
 (Не позабудь, что сад был зачарован!).
 И вот угас жемчужный свет луны,
 И не было извилистых тропинок,
 Ни дёрна, ни деревьев, ни цветов,
 И умер самый запах роз душистых
 В объятиях любовных ветерка.
 Всё – всё угасло – только ты осталась –
 Не ты – но только блеск лучистых глаз,
 Огонь души в твоих глазах блестящих.
 Я видел только их – и в них свой мир –
 Я видел только их – часы бежали–
 Я видел блеск очей, смотревших в высь.
 О, сколько в них легенд запечатлелось,
 В небесных сферах, полных дивных чар!
 Какая скорбь! какое благородство! 
 Какой простор возвышенных надежд
 Какое море гордости отважной –
 И глубина способности любить!

 But now, at length, dear Dian sank from sight,
 Into a western couch of thunder-cloud;
 And thou, a ghost, amid the entombing trees
 Didst glide away. Only thine eyes remained.
 They would not go – they never yet have gone.
 Lighting my lonely pathway home that night,
 They have not left me (as my hopes have) since.
 They follow me – they lead me through the years. 

 They are my ministers – yet I their slave.
 Their office is to illumine and enkindle – 
 My duty, to be saved by their bright light,
 And purified in their electric fire,
 And sanctified in their elysian fire.
 They fill my soul with Beauty (which is Hope),
 And are far up in Heaven – the stars I kneel to
 In the sad, silent watches of my night;
 While even in the meridian glare of day
 I see them still – two sweetly scintillant
 Venuses, unextinguished by the sun!

 Но час настал – и бледная Диана,
 Уйдя на запад, скрылась в облаках,
 В себе таивших гром и сумрак бури;
 И, призраком, ты скрылась в полутьме,
 Среди дерев, казавшихся гробами,
 Скользнула и растаяла. Ушла.
 Но блеск твоих очей со мной остался.
 Он не хотел уйти – и не уйдёт.
 И пусть меня покинули надежды, –
 Твои глаза светили мне во мгле,
 Когда в ту ночь домой я возвращался,
 Твои глаза блистают мне с тех пор
 Сквозь мрак тяжёлых лет и зажигают
 В моей душе светильник чистых дум,
 Неугасимый светоч благородства.
 И, наполняя дух мой Красотой,
 Они горят на Небе недоступном;
 Коленопреклонённый, я молюсь,
 В безмолвии ночей моих печальных,
 Им – только им – и в самом блеске дня
 Я вижу их, они не угасают:
 Две нежные лучистые денницы –
 Две чистые вечерние звезды.