[A star was discovered by Tycho Brahe which appeared suddenly in the heavens – attained, in a few days, a brilliancy surpassing that of Jupiter – then as suddenly disappeared, and has never been seen since.]

[Астрономом Тихо-де-Браге была открыта новая звезда, Аль-Аарааф, которая неожиданно появилась на небе, – в несколько дней достигла яркости, превосходившей яркость Юпитера, – и почти вдруг исчезла и вновь не появлялась никогда.]

               Part I.
 
 O! nothing earthly save the ray
 (Thrown back from flowers) of Beauty's eye,
 As in those gardens where the day
 Springs from the gems of Circassy –
 O! nothing earthly save the thrill
 Of melody in woodland rill –
 Or (music of the passion-hearted) 
 Joy's voice so peacefully departed
 That like the murmur in the shell,
 Its echo dwelleth and will dwell –
 Oh, nothing of the dross of ours –
 Yet all the beauty – all the flowers
 That list our Love, and deck our bowers –
 Adorn yon world afar, afar –
 The wandering star. 

               Часть I.
 
 Ничто земное, – разве луч
 Прекрасных глаз, что, снова жгуч
 В глазах цветов, где, нежно-нем,
 День всходит из черкесских гемм;
 Ничто земное, – разве пенье
 Ручья в лесном уединеньи, –
 Иль (музыка сердец влюбленных!)
 Восторгов зов, столь напряженных,
 Что, словно раковины шум,
 Их это длится в тайнах дум; –
 Не часть земных несовершенств, –
 Вся Красота, весь мир Блаженств,
 Что есть в Любви, что есть в Саду,
 Сполна украсили Звезду,
 Ах, – удаленную Звезду!

 'Twas a sweet time for Nesace – for there 
 Her world lay lolling on the golden air, 
 Near four bright suns – a temporary rest – 
 A garden-spot in desert of the blest. 
 Away – away – 'mid seas of rays that roll 
 Empyrean splendor o'er th' unchained soul – 
 The soul that scarce (the billows are so dense) 
 Can struggle to its destin'd eminence, – 
 To distant spheres, from time to time, she rode 
 And late to ours, the favored one of God – 
 But, now, the ruler of an anchored realm, 
 She throws aside the sceptre – leaves the helm, 
 And, amid incense and high spiritual hymns, 
 Laves in quadruple light her angel limbs.

 Для Несэси был год счастливым; мир
 Ее тогда вплыл в золотой эфир
 И временно близ четырех солнц, пленный,
 Кружил, – оаз среди пустынь вселенной, –
 В морях лучей, чей эмпирейский свет
 Жег душу той, кому запретов нет,
 Той, кто, всходя до грани совершенства,
 Едва вмещала полноту блаженства.
 К далеким сферам путь ведя порой,
 Она плыла – туда, где шар земной.
 Но ныне, найденной страны Царица,
 Забыла скиптр, дала рулю кружиться,
 Чтоб в аромате, в свете четверном,
 Под гимн планет, спать серафимским сном.

 Now happiest, loveliest in yon lovely Earth, 
 Whence sprang the "Idea of Beauty" into birth, 
 (Falling in wreaths thro' many a startled star, 
 Like woman's hair 'mid pearls, until, afar, 
 It lit on hills Achaian, and there dwelt) 
 She looked into Infinity – and knelt. 
 Rich clouds, for canopies, about her curled – 
 Fit emblems of the model of her world – 
 Seen but in beauty – not impeding sight 
 Of other beauty glittering thro' the light – 
 A wreath that twined each starry form around, 
 And all the opal'd air in color bound.

 И в дни блаженства, на Звезде Мечты,
 (Где родилась «идея Красоты»,
 Чтоб, вдаль упав, меж звезд, в лучах наитий,
 Как женских локонов и перлов нити, –
 С холмов Ахейских просиять), – она
 Взглянула в небо, ниц преклонена.
 Сонм облаков рдел вкруг, как балдахины,
 В согласьи с дивной пышностью картины,
 Являл свой блеск, но не мешал являть
 Другим вещам их блеск, их благодать;
 Гирляндами он ниспадал на скалы,
 Влив радуги в воздушные опалы.

 All hurriedly she knelt upon a bed 
 Of flowers: of lilies such as reared the head 
 On the fair Capo Deucato,[1] and sprang
 So eagerly around about to hang 
 Upon the flying footsteps of – deep pride – 
 Of her who loved a mortal – and so died.[2]
 The Sephalica, budding with young bees, 
 Upreared its purple stem around her knees: 
 And gemmy flower, of Trebizond misnamed[3] –
 Inmate of highest stars, where erst it shamed 
 All other loveliness: – its honied dew 
 (The fabled nectar that the heathen knew) 
 Deliriously sweet, was dropped from Heaven, 
 And fell on gardens of the unforgiven 
 In Trebizond – and on a sunny flower 
 So like its own above that, to this hour, 
 It still remaineth, torturing the bee 
 With madness, and unwonted reverie: 
 In Heaven, and all its environs, the leaf 
 And blossom of the fairy plant in grief 
 Disconsolate linger – grief that hangs her head, 
 Repenting follies that full long have Red, 
 Heaving her white breast to the balmy air, 
 Like guilty beauty, chasten'd and more fair: 
 Nyctanthes too, as sacred as the light 
 She fears to perfume, perfuming the night: 
 And Clytia, pondering between many a sun,[4] 
 While pettish tears adown her petals run: 
 And that aspiring flower that sprang on Earth,[5] 
 And died, ere scarce exalted into birth, 
 Bursting its odorous heart in spirit to wing 
 Its way to Heaven, from garden of a king: 
 And Valisnerian lotus,[6] thither flown
 From struggling with the waters of the Rhone: 
 And thy most lovely purple perfume, Zante! [7]
 Isola d'oro! – Fior di Levante! 
 And the Nelumbo bud that floats for ever 
 With Indian Cupid [8] down the holy river –
 Fair flowers, and fairy! to whose care is given 
 To bear the Goddess' song, in odours, up to Heaven:[9]

 Итак, мечты Царицу ниц склонили
 К цветам.
 Вокруг – вздымались чаши лилий,
 Тех, что белели у Левкадских скал,[1]
 Чей длинный стебель дерзко оплетал
 Шаги беглянки[2] (смертного любившей,
 Любовью гордой жизнь свою сгубившей); –
 Сефалики, под роем пчел клонясь,
 Плели из стеблей пурпурную вязь; –
 Цветы, что прежде, в виде гемм чудесных,
 Цвели на высших из планет небесных,
 Все затмевая прелестью своей,
 Чей мед сладчайший, – нектар древних дней, –
 Пьянил до бреда[3] (с высоты вселенной
 За то их свергли в мир несовершенный,
 Где мы зовем их «требизондский цвет»;
 На них поныне блеск иных планет;
 Они у нас, пчел муча неустанно
 Своим безумием и негой странной,
 О небе грезят; никнут от тоски
 Меж сказочной листвы их лепестки;
 В раскаяньи и в скорби безутешной
 Они клянут безумства жизни грешной,
 Бальзам вдыхая в белые уста;
 Так падшей красоты – светла мечта!); –
 Никанты,[4] дня святей, что, не желая
 Благоухать, жгут ночь благоухая; –
 Те клитии,[5] что плачут, смущены,
 Солнц четырех свет видя с вышины; –
 Те, что родятся на Земле с невольной
 Тоской о небе; сердцем богомольно
 Льют аромат, чтоб, чуть открыв глаза,
 Сад короля сменить на небеса[6]
 Те валиснерий лотосы,[7] высот
 Жильцы по воле бурных Ронских вод; –
 Твоих благоуханий пурпур, Занте,[8]
 Isola d'oro, fior di Levante; –
 Цветок Нелумбо,[9] чей лелеет сон
 В святой реке Индусский Купидон;
 Цветок волшебный, дымкой фимиама
 Взносящий в небо гимны храма.[10]

     "Spirit! that dwellest where,
         In the deep sky, 
     The terrible and fair, 
         In beauty vie! 
     Beyond the line of blue – 
         The boundary of the star 
     Which turneth at the view 
         Of thy barrier and thy bar – 
     Of the barrier overgone 
         By the comets who were cast 
     From their pride and from their throne 
         To be drudges till the last – 
     To be carriers of fire 
         (The red fire of their heart) 
     With speed that may not tire 
         And with pain that shall not part – 
     Who livest – that we know – 
         In Eternity – we feel – 
     But the shadow of whose brow 
         What spirit shall reveal? 
     Tho' the beings whom thy Nesace, 
         Thy messenger, hath known 
     Have dream'd for thy Infinity 
         A model of their own[10] – 
     Thy will is done, O God! 
         The star hath ridden high 
     Thro' many a tempest, but she rode 
         Beneath thy burning eye; 
     And here, in thought, to thee – 
         In thought that can alone 
     Ascend thy empire and so be 
         A partner of thy throne – 
     By winged Fantasy,[11] 
         My embassy is given, 
     Till secrecy shall knowledge be 
         In the environs of Heaven."

     Гимн Несэси
 
 «Дух! ты, кто в высоте,
 Там, где в эфире ясном
 Равно по красоте
 Ужасное с прекрасным!
 Где твердь завершена,
 Где грань орбитам звездным,
 Откуда плыть должна
 Звезда назад по безднам!
 Где твой предел святой,
 Незримый лишь кометам,
 Наказанным судьбой
 За грех пред вечным светом,
 Несущим пламя в даль,
 Луч алый преступленья
 И вечную печаль, –
 Вовек без промедленья!
 Мы знаем: ты – во всем!
 Ты – в вечности: мы верим!
 Но на челе твоем
 И тень – мы чем измерим?
 Друзья весны моей
 Хранили убежденье,
 Что вечности твоей
 Мы, в малом, отраженье[11]
 Но, все, как ты решил;
 Звезда моя далеко,
 И путь ей меж светил
 Твое казало око.
 Здесь мне мечтой взнестись
 К тебе, что – путь единый:
 В твою святую высь
 Или в твои глубины.
 Твой рок мне возвещен
 Фантазией священной,[12]
 Пока не станет он
 Открыт для всей вселенной!»

 She ceased – and buried then her burning cheek 
 Abash'd, amid the lilies there, to seek 
 A shelter from the fervor of His eye; 
 For the stars trembled at the Deity. 
 She stirr'd not – breathed not – for a voice was there 
 How solemnly pervading the calm air! 
 A sound of silence on the startled ear 
 Which dreamy poets name "the music of the sphere." 
 Ours is a world of words: Quiet we call 
 "Silence" – which is the merest word of all. 
 All Nature speaks, and even ideal things 
 Flap shadowy sounds from visionary wings – 
 But ah! not so when, thus, in realms on high 
 The eternal voice of God is passing by, 
 And the red winds are withering in the sky!

 Царица смолкла, скрыв лицо глубоко
 Меж стеблей лилий, пламенного ока
 Не в силах снесть (в эфире мировом
 Звезда, дрожа, была пред божеством);
 Не шевелилась, даже не дышала, –
 И некий Голос, высший, слышно стало, –
 Грохот молчанья, без границ, без мер,
 Что мы признали б музыкою сфер.
 Наш мир – мир слов, и мы зовем «молчаньем» –
 Спокойствие, гордясь простым названьем.
 Все звуки издает в краю людей
 (Есть даже голос у земных идей).
 Не то в иных возвышенных мирах,
 Где голос рока повергает в прах,
 Под алый ветер, бьющий в небесах.

 "What though in worlds which sightless cycles run,[12] 
 Linked to a little system, and one sun – 
 Where all my love is folly and the crowd 
 Still think my terrors but the thunder cloud, 
 The storm, the earthquake, and the ocean-wrath – 
 (Ah! will they cross me in my angrier path?) 
 What though in worlds which own a single sun 
 The sands of Time grow dimmer as they run, 
 Yet thine is my resplendency, so given 
 To bear my secrets through the upper Heaven! 
 Leave tenantless thy crystal home, and fly, 
 With all thy train, athwart the moony sky – 
 Apart – like fire-flies in Sicilian night,[13] 
 And wing to other worlds another light! 
 Divulge the secrets of thy embassy 
 To the proud orbs that twinkle – and so be 
 To ev'ry heart a barrier and a ban 
 Lest the stars totter in the guilt of man!"

             Голос
 
 «Пусть есть миры, орбиты чьи незримы[13]
 Что лишь единым солнцем предводимы,
 Те, где безумие – моя любовь,
 Где гнев мой внятен только через кровь,
 Чрез гром, землетрясенья, бури в море
 (Путь гнева моего встречать им – горе);
 Пусть есть миры, где солнце лишь одно,
 Где время помрачать века должно! –
 Но на тебе горят мои сиянья:
 Неси мирам мои предначертанья;
 Покинь покой кристального жилья!
 Сквозь небо ты и вся твоя семья,
 Как луциолы полночью в Мессине,[14]
 К далеким звездам путь вершите ныне!
 Святые тайны разглашать в мирах,
 Грядущих гордо! Стань и грань и страх
 В сердцах, где преступленья, – чтоб созвездья
 Не дрогнули в предчувствии возмездья!»

 Up rose the maiden in the yellow night, 
 The single-mooned eve! – on Earth we plight 
 Our faith to one love – and one moon adore – 
 The birth-place of young Beauty had no more. 
 As sprang that yellow star from downy hours 
 Up rose the maiden from her shrine of flowers, 
 And bent o'er sheeny mountains and dim plain 
 Her way, but left not yet her Therasaean reign.[14]

 Царица встала. Небосвод ночной,
 Шафранный, ярок был одной луной
 (Как на Земле, где, в песнях паладина,
 Единая любовь с луной единой).
 И как луна встает из облаков,
 Царица шла от алтаря цветов
 К дворцу, на высь, где день мерцал, слабея, –
 Еще не покидая Терасеи.[15]

               Part II.
                
 High on a mountain of enamelled head –
 Such as the drowsy shepherd on his bed 
 Of giant pasturage lying at his ease, 
 Raising his heavy eyelid, starts and sees 
 With many a muttered "hope to be forgiven" 
 What time the moon is quadrated in Heaven – 
 Of rosy head that, towering far away 
 Into the sunlit ether, caught the ray 
 Of sunken suns at eve – at noon of night, 
 While the moon danced with the fair stranger light – 
 Upreared upon such height arose a pile 
 Of gorgeous columns on th' unburthened air, 
 Flashing from Parian marble that twin smile 
 Far down upon the wave that sparkled there, 
 And nursled the young mountain in its lair. 
 Of molten stars their pavement, such as fall[15] 
 Through the ebon air, besilvering the pall 
 Of their own dissolution, while they die – 
 Adorning then the dwellings of the sky. 
 A dome, by linked light from Heaven let down, 
 Sat gently on these columns as a crown – 
 A window of one circular diamond, there, 
 Look'd out above into the purple air, 
 And rays from God shot down that meteor chain 
 And hallow'd all the beauty twice again, 
 Save, when, between th' empyrean and that ring, 
 Some eager spirit flapped his dusky wing. 
 But on the pillars Seraph eyes have seen 
 The dimness of this world: that greyish green 
 That Nature loves the best Beauty's grave 
 Lurk'd in each cornice, round each architrave – 
 And every sculptur'd cherub thereabout 
 That from his marble dwelling peered out, 
 Seem'd earthly in the shadow of his niche – 
 Achaian statues in a world so rich! 
 Friezes from Tadmor and Persepolis[16] –
 From Balbec, and the stilly, clear abyss 
 Of beautiful Gomorrah! O! the wave[17] 
 Is now upon thee – but too late to save!

               Часть II.
 
 Была гора с вершиной из эмали
 (Пастух такие в лиловатой дали,
 Проснувшись ночью на ковре из трав,
 Туманно видит, веки чуть разжав,
 Когда он шепчет: «будь мне легок жребий!»
 А белая луна – квадрантом в небе).
 Была гора, чью розовую высь, –
 Как стрелы башен, что в эфир взнеслись, –
 Зашедших солнц еще слепили очи,
 Тогда как в странном блеске, в полдень ночи,
 Луна плясала; – а на выси там
 Многоколонный возвышался храм,
 Сверкая мрамором, чье повторенье
 На зыби водной, в прихоти движенья,
 Вторично жило жизнью отраженья.
 Из звезд падучих[16] сделан был помост, –
 Тех сквозь ночной эбен летящих звезд,
 Чья серебром рассыпанная стая
 Жильям небес поет хвалу, блистая.
 На световых цепях был утвержден
 Храм: диадема над кольцом колонн.
 Окно, – алмаз огромный, – было вскрыто
 На куполе, пред пурпуром зенита.
 Лет метеоров, режа высоту,
 Благословлял всю эту красоту,
 Когда не застил блесков Эмпирея
 Тревожный дух, на скорбных крыльях рея.
 Взор серафический в алмаз окна
 Мог различать, как сны морского дна,
 Наш мир, одетый в плащ серо-зеленый;
 Над гробом мертвой красоты – колонны; –
 И ангелов изваянных, что взгляд
 Из мраморных гробов в эфир стремят; –
 И в темных нишах строй ахейских статуй,
 Детей мечты, когда-то столь богатой; –
 Тадмора фриз; – в Персеполе[17] ряды
 Дворцов и башен; – Бальбека сады; –
 Гоморры[18] пышный блеск (о! волны грозно
 Идут на вас, но вам спасаться поздно!).

 Sound loves to revel in a summer night: 
 Witness the murmur of the grey twilight 
 That stole upon the ear, in Eyraco,[18] 
 Of many a wild star-gazer long ago – 
 That stealeth ever on the ear of him 
 Who, musing, gazeth on the distance dim, 
 And sees the darkness coming as a cloud – 
 Is not its form – its voice – most palpable and loud?[19]

 Звук веселиться любит ночью летней:
 Так в Эйрако,[19] – в час сумерек приметней, –
 Священный ропот волнами входил
 В слух мудрецов, следивших бег светил,
 И так же входит в слух того, кто ныне,
 Задумчив, смотрит в дальний мрак пустыни,
 И звуки тьмы, сходящей с вышины,
 Так осязательны и так плотны![20]

    But what is this? – it cometh, and it brings 
 A music with it – 'tis the rush of wings – 
 A pause – and then a sweeping, falling strain 
 And Nesace is in her halls again. 
 From the wild energy of wanton haste 
    Her cheeks were flushing, and her lips apart; 
 And zone that clung around her gentle waist 
    Had burst beneath the heaving of her heart 
 Within the centre of that hall to breathe, 
 She paused and panted, Zanthe! all beneath, 
 The fairy light that kissed her golden hair 
 And longed to rest, yet could but sparkle there.

 Но что это? – вот близится, – и это –
 Мелодия, – вот крыльев трепет где-то, –
 Вот пауза, – звук вновь, – аккорд в конце.
 И Несэси опять в своем дворце.
 От быстрого полета, нежно-алой
 Покрылись краской щеки, грудь вздыхала
 Прерывисто, и лента, что вилась
 Вкруг стана нежного, – оборвалась.
 Она ждала, переводя дыханье,
 Окликнув: Занте! – Дивное мерцанье,
 Ей золото волос поцеловав,
 Уснуть не в силах, искрилось, как сплав.

 Young flowers were whispering in melody[20] 
 To happy flowers that night – and tree to tree; 
 Fountains were gushing music as they fell 
 In many a star-lit grove, or moon-lit dell; 
 Yet silence came upon material things – 
 Fair flowers, bright waterfalls and angel wings – 
 And sound alone that from the spirit sprang 
 Bore burthen to the charm the maiden sang:

 Шептались гармонически растенья,
 Цветок с цветком и с веткой ветка, пенье
 Ручьев пленяло музыкой ночной,
 При звездах – в рощах, в долах – под луной.
 Все ж от вещей молчанье шло незримо, –
 От волн, и трав, и крыльев серафима;
 Лишь музыка, что мыслью создана,
 В лад нежных слов звучала, как струна.

     "'Neath the blue-bell or streamer – 
       Or tufted wild spray 
     That keeps, from the dreamer, 
       The moonbeam away[21] – 
     Bright beings! that ponder, 
       With half closing eyes, 
     On the stars which your wonder 
       Hath drawn from the skies, 
     Till they glance through the shade, and 
       Come down to your brow 
     Like eyes of the maiden 
       Who calls on you now – 
     Arise! from your dreaming 
       In violet bowers, 
     To duty beseeming 
       These star-litten hours – 
     And shake from your tresses 
       Encumbered with dew 
     The breath of those kisses 
       That cumber them too – 
     (O! how, without you, Love! 
       Could angels be blest?) 
     Those kisses of true Love 
       That lulled ye to rest! 
     Up! – shake from your wing 
       Each hindering thing: 
     The dew of the night – 
       It would weigh down your flight 
     And true love caresses – 
       O, leave them apart! 
     They are light on the tresses, 
       But lead on the heart.

     Ligeia! Ligeia! 
       My beautiful one! 
     Whose harshest idea
       Will to melody run,
     O! is it thy will 
       On the breezes to toss?
     Or, capriciously still,
       Like the lone Albatross,[22]
     Incumbent on night
       (As she on the air) 
     To keep watch with delight 
       On the harmony there?

     Ligeia! wherever 
       Thy image may be, 
     No magic shall sever 
       Thy music from thee. 
     Thou hast bound many eyes 
       In a dreamy sleep – 
     But the strains still arise 
       Which thy vigilance keep – 
     The sound of the rain, 
       Which leaps down to the flower – 
     And dances again 
       In the rhythm of the shower – 
     The murmur that springs[23] 
       From the growing of grass
     Are the music of things –
       But are modell'd, alas! –
     Away, then, my dearest,
       Oh! hie thee away 
     To the springs that lie clearest 
       Beneath the moon-ray – 
     To lone lake that smiles,
       In its dream of deep rest, 
     At the many star-isles 
       That enjewel its breast – 
     Where wild flowers, creeping, 
       Have mingled their shade, 
     On its margin is sleeping
       Full many a maid – 
     Some have left the cool glade, and 
       Have slept with the bee[24] – 
     Arouse them, my maiden,
       On moorland and lea –
     Go! breathe on their slumber,
       All softly in ear, 
     Thy musical number 
       They slumbered to hear
     For what can awaken 
       An angel so soon, 
     Whose sleep hath been taken 
       Beneath the cold moon, 
     As the spell which no slumber 
       Of witchery may test, 
     The rhythmical number 
       Which lull'd him to rest?"

       Песня Несэси
 
 Под жасмином, под маком,
 Под ветвями, что сны
 Охраняющим мраком
 Берегут от луны, –
 
 Лучезарные сестры!
 Вы, кто взоры смежив,
 Чарой пламенно-острой,
 Звездам шлете призыв, –
 
 Чтобы им опуститься
 К вашим ликам на час,
 Словно взором Царицы,
 Призывающей вас, –
 
 Пробуждайтесь, хранимы
 Ароматом цветов:
 Некий подвиг должны мы
 Совершить в царстве снов!
 
 Отряхните, ликуя,
 С черноты ваших кос
 Каждый след поцелуя
 В каплях утренних рос!
 
 (Ибо ангел не в силах
 Без любви жить и час,
 И заря усыпила
 Поцелуями вас!)
 
 Встаньте! С крыльев стряхните
 Рос чуть видимый гнет:
 Их прозрачные нити
 Ваш замедлят полет.
 
 След любовной истомы
 Свейте, свейте в конец!
 В косах – блеск невесомый,
 Он для сердца – свинец!
 
 * * *
 
 Где Лигейя? – Далеко ль,
 Кто прекрасней всех дев,
 Чей и помысл жестокий
 Переходит в напев?
 
 Или ты пожелала
 Задремать в куще роз?
 Или грезишь устало,
 Как морской альбатрос,[21]
 
 На полночном молчаньи,
 Как на воздухе он,
 Внемля в страстном мечтаньи
 Мелопее времен?
 
 * * *
 
 Знаю! где бы Лигейю
 Ни сковала мечта,
 Та же музыка с нею
 Неразрывно слита.
 
 Ты, Лигейя, смежаешь
 Много взоров мечтой,
 Но, уснув, ты внимаешь
 Песням, сродным с тобой, –
 
 Что цветам, беспрерывней,
 Дождь лепечет в саду,
 Чтоб затем, в ритме ливней,
 Поплясать их в бреду, –
 
 Тем, что ропщут[22] при всходе
 Чуть прозябшей травы, –
 Звукам, вечным в природе,
 Повторенным, увы!
 
 О, далеко, далеко
 Унеси свои сны,
 Где источник глубокий
 Спит под лаской луны, –
 
 Где над озером сонным
 В звездах вся синева,
 И посевом зеленым
 К ним глядят острова, –
 
 Где, в извилинах лилий,
 Дикий берег не смят,
 И где в неге бессилий
 Девы юные спят, –
 
 Те, что пчел разумея,
 Вместе с ними – во сне,[23] –
 Пробудись, о Лигейя,
 Там, в блаженной стране!
 
 Девам спящим – в виденьи
 Музыкально шепни!
 (Чтоб услышать то пенье,
 И уснули они).
 
 Ибо ангелов что же
 Пробуждает от сна,
 В час, когда так похожа
 На виденье луна,
 
 Как не чара, чудесней
 Чар, сводящих луну:
 Ритм пленительной песни,
 Низводящей ко сну!

 Spirits in wing, and angels to the view,
 A thousand seraphs burst th' Empyrean through 
 Young dreams still hovering on their drowsy flight –
 Seraphs in all but "Knowledge," the keen light 
 That fell, refracted, thro' thy bounds, afar, 
 O Death! from eye of God upon that star:
 Sweet was that error – sweeter still that death – 
 Sweet was that error – even with us the breath 
 Of Science dims the mirror of our joy – 
 To them 'twere the Simoom, and would destroy – 
 For what (to them) availeth it to know 
 That Truth is Falsehood – or that Bliss is Woe?
 Sweet was their death – with them to die was rife
 With the last ecstasy of satiate life –
 Beyond that death no immortality –
 But sleep that pondereth and is not "to be" — 
 And there – oh! may my weary spirit dwell –
 Apart from Heaven's Eternity – and yet how far from Hell![25]

 Взлетели ангелы с цветов полей,
 Сонм серафимов взнесся в эмпирей,
 И сны, на крыльях тяжких, бились где-то
 (Всем – серафимы, кроме Знанья, света
 Могучего, взрезающего твердь,
 Твоей преломленного гранью, Смерть!)
 Всем заблужденье было сладко, слаще –
 Смерть. – На земле познаний вихрь свистящий
 Мрачит нам зеркала счастливых дум:
 Им этот вихрь был смертным, как самум.
 Зачем им знать, что свет померк во взоре.
 Что Истина есть Ложь, а Счастье – Горе?
 Была сладка их смерть, – последний час
 Был жизни завершительный экстаз,
 За коим нет бессмертия, нет жизни,
 Но – сон сознательный, сон в той отчизне
 Грез, что – вне рая ( – вещая страна! – ),
 Но и от ада как удалена![24]

 What guilty spirit, in what shrubbery dim, 
 Heard not the stirring summons of that hymn? 
 But two: they fell: for Heaven no grace imparts 
 To those who hear not for their beating hearts. 
 A maiden-angel and her seraph-lover –
 O! where (and ye may seek the wide skies over) 
 Was Love, the blind, near sober Duty known? 
 Unguided Love hath fallen – 'mid "tears of perfect moan."[26] 

               Часть III.
 
 Но кто, преступный дух, во мгле какой,
 Гимну не вняв, презрел призыв святой?
  Их было двое, – (в небе нет прощенья
 Тем, кто не понял тайного влеченья!) –
 Дух-дева, с ней – влюбленный серафим.
 Где ж ты была (путь помыслов незрим),
 Любовь ослепшая? ты, долг священный?[25]
 Им – пасть, меж слез печали совершенной.

 He was a goodly spirit – he who fell: 
 A wanderer by mossy-mantled well – 
 A gazer on the lights that shine above – 
 A dreamer in the moonbeam by his love: 
 What wonder? for each star is eye-like there, 
 And looks so sweetly down on Beauty's hair – 
 And they, and ev'ry mossy spring were holy 
 To his love-haunted heart and melancholy.
 The night had found (to him a night of woe)
 Upon a mountain crag, young Angelo –
 Beetling it bends athwart the solemn sky,
 And scowls on starry worlds that down beneath it lie. 
 Here sat he with his love – his dark eye bent
 With eagle gaze along the firmament:
 Now turned it upon her – but ever then
 It trembled to the orb of EARTH again.

 То был могучий дух, который пал,
 Блуждатель вдоль ручьев у мшистых скал,
 Огней, горящих с выси, созерцатель,
 При свете лунном, близ любви, мечтатель.
 (Там каждая звезда – взор с высоты,
 И кротко нежит кудри красоты;
 Там все ручьи у мшистых скал – священны
 Для памяти, в любви и в грусти пленной.)
 Ночь обрела, – ночь горя для него! –
 Над пропастью утеса – Энджело;
 Он, озирая глубь небесной шири,
 Глядел с презреньем на миры в эфире. 
 С возлюбленной вот сел он на скале;
 Орлиным взором стал искать во мгле,
 Нашел, – и, снова обратясь к любимой,
 Ей указал на блеск земли чуть зримой.

     "Ianthe, dearest, see – how dim that ray!
     How lovely 'tis to look so far away!
     She seemed not thus upon that autumn eve
     I left her gorgeous halls – nor mourned to leave.
     That eve – that eve – I should remember well –
     The sun-ray dropped in Lemnos, with a spell
     On th' Arabesque carving of a gilded hall
     Wherein I sate, and on the draperied wall –
     And on my eyelids – O! the heavy light!
     How drowsily it weighed them into night!
     On flowers, before, and mist, and love they ran 
     With Persian Saadi in his Gulistan:
     But O! that light! – I slumbered – Death, the while,
     Stole o'er my senses in that lovely isle 
     So softly that no single silken hair 
     Awoke that slept – or knew that he was there.

       Рассказ Энджело
        
 «Ианте! милая! следи тот луч!
 (Как сладостно, что взор наш так могуч!)
 Он был не тот, когда я в день осенний
 Покинул Землю, – ах! без сожалений!
 Тот день, – тот день, – припомнить должен я,
 Закат над Лемном[26] час, лучи струя –
 На арабески залы золотой,
 Где я стоял, на ткани с их игрой
 И на мои ресницы. – (Свет заката!
 Как веки им пред ночью сладко сжаты!)
 Цветы, туман, любовь, – мне мир был дан,
 И твой, персидский Сади, Гюлистан!
 Но этот свет! – Я задремал. – И телом
 На дивном острове смерть овладела
 Так нежно, что не дрогнул шелк волос,
 Не изменилось тени в зыби грез.

     The last spot of Earth's orb I trod upon 
     Was a proud temple called the Parthenon;[27]
     More beauty clung around her column'd wall 
     Than ev'n thy glowing bosom beats withal,[28]
     And when old Time my wing did disenthral
     Thence sprang I – as the eagle from his tower, 
     And years I left behind me in an hour.
     What time upon her airy bounds I hung,
     One half the garden of her globe was flung 
     Unrolling as a chart unto my view – 
     Tenantless cities of the desert too!
     Ianthe, beauty crowded on me then,
     And half I wish'd to be again of men."

 Последней точкой на земле зеленой
 Был для меня храм гордый Парфенона,[27] –
 Тот, в чьих колоннах больше красоты,
 Чем жгучей грудью выдаешь и ты.
 Лишь время мне полет освободило,
 Я ринулся, – орел ширококрылый, –
 В единый миг сливая все, что было.
 Меня опоры воздуха несли;
 Внизу ж открылся уголок Земли:
 Я различал, как в движимой картине,
 Ряд городов разрушенных, в пустыне...
 Все было так прекрасно, что желать
 Почти я мог – вновь человеком стать!»

         "My Angelo! and why of them to be? 
         A brighter dwelling-place is here for thee – 
         And greener fields than in yon world above,
         And woman's loveliness – and passionate love."

        Ианте
 
 «Мой Энджело! Тебе ль – удел земного!
 Ты здесь обрел цель счастья мирового:
 Даль зеленей, чем на земле туманной,
 И чару женщины в любви безгранной!»

     "But, list, Ianthe! when the air so soft 
     Failed, as my pennon'd spirit leapt aloft,[29]
     Perhaps my brain grew dizzy – but the world
     I left so late was into chaos hurled – 
     Sprang from her station, on the winds apart.
     And rolled, a flame, the fiery Heaven athwart. 
     Methought, my sweet one, then I ceased to soar
     And fell – not swiftly as I rose before, 
     But with a downward, tremulous motion through 
     Light, brazen rays, this golden star unto! 
     Nor long the measure of my falling hours,
     For nearest of all stars was thine to ours – 
     Dread star! that came, amid a night of mirth,
     A red Daedalion on the timid Earth."

        Энджело
 
 «Но слушай, Ианте: я чуть мог вздохнуть,
 А дух мой в небе продолжал свой путь.
 Казалось мне: тот мир, что мной покинут,
 (То был ли бред!) – в кипящий хаос ринут,
 Сорвался с места, вихрями влеком,
 Огнем понесся в небе огневом.
 Казалось мне: мой лёт остановился;
 Я падал – медленней, чем я взносился;
 И в трепетном паденьи, сквозь ряды
 Лучей горящих, к золоту звезды
 Мой путь был краток: ближе всех светила
 Твоя звезда. – Но, – страшное светило! –
 В ночь радостей, зачем, угроз полно,
 Дэдалий алый, поднялось оно?»

         "We came – and to thy Earth – but not to us
         Be given our lady's bidding to discuss:
         We came, my love; around, above, below,
         Gay fire-fly of the night we come and go,
         Nor ask a reason save the angel-nod
         She grants to us, as granted by her God –
         But, Angelo, than thine grey Time unfurled 
         Never his fairy wing o'er fairier world! 
         Dim was its little disk, and angel eyes 
         Alone could see the phantom in the skies, 
         When first Al Aaraaf knew her course to be 
         Headlong thitherward o'er the starry sea – 
         But when its glory swell'd upon the sky, 
         As glowing Beauty's bust beneath man's eye,
         We paused before the heritage of men, 
         And thy star trembled – as doth Beauty then!"

         Ианте
 
 «Так! то – Земля! – Противиться царице
 Не смели мы. Нам, Энджело, – смириться!
 Как луциолы, там и здесь, везде,
 Мы реяли по золотой звезде,
 Одним блаженны, что царица нас
 Благословит одним сияньем глаз.
 Но Время, сказкой крыльев шевеля,
 Не крыло сказки дивней, чем Земля!
 Все поняла я. Диск Земли был мал;
 Его лишь ангел в небе различал,
 Когда впервые убедились мы,
 Что нам к нему – путь в океане тьмы;
 Но вот Земля блистает с высоты
 Пророчеством грядущей Красоты!
 А мы с тобой от тайны отреклись...
 Скала дрожит. Час близится. Склонись!»

 Thus, in discourse, the lovers whiled away
 The night that waned and waned and brought no day.
 They fell: for Heaven to them no hope imparts
 Who hear not for the beating of their hearts.

 Ианте смолкла. Становилась тень
 Бледней, бледней, – но не рождался день.
 И двое пали. – В небе нет прощенья
 Тем, кто не понял тайного влеченья.

1.↑ On the fair Capo Deucato: On Santa Maura – olim Deucadia.
2.↑ Of her who lov'd a mortal: Sappho.
3.↑ And gemmy flower, of Trebizond misnamed: This flower is much noticed by Lewehoeck and Tournefort. The bee, feeding upon its blossom, becomes intoxicated.
4.↑ Clytia: The Chrysanthemum Peruvianum, or, to employ a better-known term – the turnsol which turns continually towards the sun, covers itself, like Peru, the country from which it comes, with dewy clouds which cool and refresh its flowers during the most violent heat of the day. – B. de. St. Pierre.
5.↑ And that aspiring flower that sprang on Earth: There is cultivated in the king's garden at Paris, a species of serpentine aloe without prickles, whose large and beautiful flower exhales a strong odor of the vanilla, during the time of its expansion, which is very short. It does not blow till towards the month of July – you then perceive it gradually open its petals – expand them – fade and die. – St. Pierre.
6.↑ Valisnerian lotus: There is found, in the Rhone, a beautiful lily of the Valisnerian kind. Its stem will stretch to the length of three or four feet – thus preserving its head above the water in the swellings of the river.
7.↑ And thy most lovely purple perfume: The Hyacinth.
8.↑ Indian Cupid: It is a fiction of the Indians, that Cupid was first seen floating in one of these down the river Ganges – and that he still loves the cradle of his childhood.
9.↑ To bear the Goddess' song, in odours, up to Heaven: And golden vials full of odours which are the prayers of the saints. – Rev. St. John.
10.↑ A model of their own: The Humanitarians held that God was to be understood as having really a human form. – Vide Clarke's Sermons, vol. 1, page 26, fol. edit.
The drift of Milton's argument, leads him to employ language which would appear at first sight, to verge upon their doctrine; but it will be seen immediately, that he guards himself against the charge of having adopted one of the most ignorant errors of the dark ages of the church. – Dr. Sumner's Notes on Milton's Christian Doctrine.

This opinion, in spite of many testimonies to the contrary, could never have been very general. Audeus, a Syrian of Messopotamia, was condemned for the opinion, as heretical. He lived in the beginning of the 4th century. His disciples were called Anthropomorphites. – Vide Du Pin.

Among Milton's poems are these lines: –

     Dicite sacrorum præsides nemorum Deæ, &c.
     Quis ille primus cujus ex imagine
     Natura solers finxit humanum genus?
     Eternus, incorruptus, æquævus polo
     Unusque et universus exemplar Dei. – And afterwards,
     Non cui profundum Cæcius lumen dedit
     Dircæus augur vidit hunc alto sinu, &c.

11.↑ By winged Fantasy:

     Seltsamen Tochter Jovia
     Seinem Schosskinde
     Der Phantasie.       – Goethe.

12.↑ Sightless: too small to be seen. – Legge.
13.↑ Like fire-flies: I have often noticed a peculiar movement of the fire-fly – They will collect in a body and fly off, from a common centre into innumerable radii
14.↑ Her Therasaean reign: Therasæa, or Therasea, the island mentioned by Seneca, which, in a moment, arose from the sea to the eyes of astonished mariners.
15.↑ Some star which, from the ruin'd roof
Of shak'd Olympus, by mischance, did fall – Milton.
16.↑ Voltaire, in speaking of Persepolis, says, "Je conmois bien 'admiration qu'inspirent ces ruins – mais un palais erige au pied du'ne chaine des rochers sterils – peut il etre un chef doevure des arts!" – Voila les arguments de M. Voltaire.
17.↑ O! the wave: Ula Deguisi is the Turkish appellation; but, on its own shores, it is called Bahar Loth, or Almotanah. There were undoubtedly more than two cities engulphed in the "dead sea." In the valley of Siddim were five – Adrah, Zeboin, Zoar, Sodom and Gomorrah. Stephen of Byzantium mentions eight, and Strabo thirteen, (engulphed) – but the last is out of all reason.

It is said, (Tacitus, Strabo, Josephus, Daniel of St. Saba, Nau, Maundrell, Troilo, D'Arvicus) that, after an excessive drought, the vestiges of columns, walls, &c. are seen above the surface. At any season, such remains may be discover'd by looking down into the transparent lake, and at such distances as would argue the existence of many settlements in the space now usurped by the "Asphaltites."
18.↑ Eyraco: Chaldea.
19.↑ Most palpable and loud: I have often thought I could distinctly hear the sound of the darkness as it stole over the horizon.
20.↑ Young flowers were whispering in melody: Fairies use flowers for their charactery. – Merry Wives of Windsor. [William Shakespeare]
21.↑ The moonbeam: In Scripture is this passage – "The sun shall not harm thee by day, nor the moon by night." It is, perhaps, not generally known that the moon, in Egypt, has the effect of producing blindness to those who sleep with the face exposed to its rays, to which circumstance the passage evidently alludes.
22.↑ The Albatross is said to sleep on the wing.
23.↑ I met with this idea in an old English tale, which I am now unable to obtain and quote from memory:– "The verie essence and, as it were, springe-heade, and origine of all musiche is the verie pleasaunte sounde which the trees of the forest do make when they growe."
24.↑ The wild bee will not sleep in the shade if there be moonlight.
The rhyme in this verse, as in one about 60 lines before, has an appearance of affectation. It is, however, imitated from Sir W. Scott, or rather from Claud Halcro – in whose mouth I admired its effect.

     O! were there an island,
       Tho' ever so wild
     Where woman might smile, and
       No man be beguil'd, &c. 

25.↑ With the Arabian there is a medium between Heaven and Hell, where men suffer no punishment, but yet do not attain that tranquil and even happiness which they suppose to be characteristic of heavenly enjoyment.

     Un no rompido sueño –
     Un dia puro – allegre – libre
     Quiera –
     Libre de amor – de zelo –
     De odio – de esperanza – de rezelo.
           – Luis Ponce de León.

Sorrow is not excluded from "Al Aaraaf," but it is that sorrow which the living love to cherish for the dead, and which, in some minds, resembles the delirium of opium. The passionate excitement of Love and the buoyancy of spirit attendant upon intoxication are its less holy pleasures – the price of which, to those souls who make choice of "Al Aaraaf" as their residence after life, is final death and annihilation.
26.↑ There be tears of perfect moan
Wept for thee in Helicon. – Milton.
27.↑ It was entire in 1687 – the most elevated spot in Athens
28.↑ Shadowing more beauty in their airy brows
Than have the white breasts of the Queen of Love. – Marlowe.
29.↑ Pennon: for pinion – Milton.

1.↑ Санта Маура — в древности Левкадия.
2.↑ Сапфо.
3.↑ Этот цветок привлек внимание Левенгека и Турнефора; пчела, питающаяся им, становится пьяной.
4.↑ Ночные красавицы.
5.↑ В просторечии — подсолнечник, Chrysanthemum Peruvianum.
6.↑ Цветок из рода алоэ, культивируемый в королевском саду, в Париже; он отцветает в июле, роняет лепестки, вянет и гибнет.
7.↑ Род водяной лилии, растущей в ложе Роны; его стебель очень длинен и тем предохраняет цветок во время разливов реки.
8.↑ Гиацинты.
9.↑ Намек на индусскую легенду, по которой Бог любви родился в водяном цветке и поныне любит этот цветок, как свою детскую колыбель.
10.↑ Золотые кадильницы, фимиам которых был молитвами святых (Апокалипсис, гл. VIII, ст. 3).
11.↑ Школа гуманитариев утверждала, что Бог имеет человеческий образ (см. «Проповеди» Клэрка).
12.↑ Всегда животворную, — Любимицу Зевсову, — Богиню Фантазию (Гете).
13.↑ Слишком малы, чтобы быть видимы (Ледж).
14.↑ Я часто замечал странные движения луциол; — они собираются в группу и улетают, как бы из общего центра, по бесчисленным радиусам.
15.↑ Терасея — остров, упоминаемый Сенекой; он в один миг поднялся из моря на глазах у изумленных моряков.
16.↑ Одна звезда, из потрясенной кровли Олимпа падшего, упала вниз (Мильтон).
17.↑ Вольтер говорит о Персеполе: «Мне известно, как многие восхищаются этими развалинами, — но может ли дворец, воздвигнутый у цепи бесплодных скал, быть высоким созданием искусства?»
18.↑ По-турецки — Ула Дегиви; но окрестные жители зовут Мертвое море — Бахар-Лот или Аль-Мотанах. В море исчезло, несомненно, более двух городов. В долине Сиддима их было пять: Адрах, Зебоим, Зоар, Содом, Гоморра. Стефан Византийский называет восемь, Страбон — тринадцать. Тацит, Страбон, Иосиф Флавий, Даниил де Сен-Саба, Но, Мондрель, Троило, д'Арвие говорят, что после сильных засух над водой видны остатки стен и колонн; но эти остатки видны и сквозь прозрачную воду озера, притом на таком расстоянии одни от других, что надо допустить существование нескольких городов на пространстве, которое ныне занято Мертвым морем.
19.↑ Эйрако — Халдея.
20.↑ Мне часто казалось, что я слышу гул ночи, поднимающийся с горизонта.
21.↑ Говорят, что альбатрос спит, паря в воздухе.
22.↑ Я нашел эту мысль в старой английской сказке, которую цитирую на память: «Самая сущность, первичный источник, происхождение всякой музыки — в пленительном шуме, который издают прорастающие растения».
23.↑ Дикие пчелы не спят в темноте, если светит луна.
24.↑ По верованию арабов есть среднее состояние между адом и раем, пребывающие в котором не несут наказаний, но и не испытывают спокойного счастия, составляющего эдемское блаженство.
25.↑ Меж слез печали совершенной — выражение Мильтона.
26.↑ Лемн (Лемнос) — остров в Греции.
27.↑ Еще в 1687 г. он был цел и являлся высшей точкой Афин.

Примечание автора:

Аль Аарааф. Впервые появилось в изд. 1829 г.; с некоторыми изменениями перепечатано в изд. 1831 г. В первой редакции поэме был предпослан сонет «К науке». Кроме того поэма начиналась следующим 29 стихами, позднее замененными:

     Mysterious star!
     Thou wert my dream
     All a long summer night –
     Be now my theme!
     By this clear stream,
     Of thee will I write;
     Meantime from afar
     Bathe me in light!

         Звезда мечты!
         Светила ты
         Мне долгой ночью лета.
         Склонясь к ручью,
         Я жизнь твою
         Теперь пою, –
         Ты ж с высоты
         В стихи влей брызги света.

 Thy world has not the dross of ours,
 Yet all the beauty – all the flowers
 That list our love, or deck our bowers
 In dreamy gardens, where do lie
 Dreamy maidens all the day,
 While the silver winds of Circassy
 On violet couches faint away.

 Little – oh! little dwells in thee
 Like unto what on earth we see:
 Beauty’s eye is here the bluest
 In the falsest and untruest –
 On the sweetest air doth float
 The most sad and solemn note –
 If with thee be broken hearts,
 Joy so peacefully departs,
 That its echo still doth dwell,
 Like the murmur in the shell.
 Thou! thy truest type of grief
 Is the gentle falling leaf –
 Thou! thy framing is so holy
 Sorrow is not melancholy.

 В тебе нет наших зол, и ты –
 Вся красота, и все цветы,
 Что есть в любви, что есть в садах,
 В садах пленительной мечты,
 Где девы дремлют на цветах,
 Где с гор черкесских ветер посребрениый
 На ложе из фиалок никнет, сонный.
 О, мало, мало на тебе
 Подобного земной судьбе!
 Здесь взоры Красоты прекрасней
 Всех, даже той, кто всех несчастней.
 Здесь в далях вечно реют песни,
 Что́ всех грустней и всех чудесней.
 Пускай сердца стареют, – звон
 Так постепенно заглушен,
 Что, словно раковины шум,
 Он эхо длит в восторге дум.
 Твоих печалей символ – лист
 Спадающий, светл и лучист;
 Скорбь на тебе – свята, и более:
 В ней даже нет и меланхолии!

Перевод воспроизводит последнюю редакцию поэмы. Однако в переводе допущены некоторые отступления от текста подлинника. Во-первых, в переводе поэма разделена на три части, тогда как в оригинале — только на две (III-я часть перевода непосредственно следует за II-й), Во-вторых, в переводе, для ясности, введены подзаголовки: «Гимн Несэси», «Рассказ Энджело» и т. д. В-третьих, перевод заключительных стихов (последних 20) передает только общую идею оригинала, как ее понимает переводчик, ибо точная передача английского текста оставила бы многое слишком неясным; перевод этого места поэмы, вероятно, всегда будет переходить в толкование. В-четвертых, часть примечаний Эдгара По, в которых юный поэт желал блеснуть своей эрудицией, выпущена или сокращена, а именно: примечание о «школе гуманитариев» продолжается ссылками на Мильтона, сообщением о секте антропоморфистов и т. под.; примечание о рае и аде (конец II части перевода) продолжается цитатой из испанского поэта Луиса Понса де Леон; в одном примечании обсуждается ритм стиха, в других приводятся еще параллели из Мильтона, и т. д. В том же примечании, где приведены испанские стихи, автор неожиданно излагает идею всей поэмы в следующих словах: «Грусть не исключена из мира Аль Аараафа, но это та печаль, которую живые сохраняют по умершим и которая для некоторых подобна опьянению от опиума. Страстное возбуждение любовью и та легковесность духа, которая является следствием такой отравы, суть наименее здоровые радости Аль Аараафа. Наказание за них и есть завершительная гибель всего населения звезды и уничтожение для душ, избравших ее своим местопребыванием после смерти.»

В свое время поэма прошла незамеченной, как и вообще сборники 1829 и 1831 г., хотя в «Аль Аарааф» сказываются уже все характерные черты поэзии Эдгара По. В 1846 г., уже после успеха «Ворона», Эдгар По имел неосторожность объявить в Бостоне, на 16 октября, вечер, на котором хотел прочесть свою новую поэму. К назначенному сроку билеты на вечер были проданы, но новой поэмы написано не было. В отчаянии поэт просил г-жу Осгуд написать стихи вместо него; та, конечно, отказалась. Тогда Эдгар По прочел «Аль Аарааф», поэму, никому тогда не известную. Но бостонской публикой она была встречена более, чем холодно. Во время самого чтения большая часть слушателей покинула зал.