Once upon a midnight dreary, while I pondered, weak and weary,
Over many a quaint and curious volume of forgotten lore,
While I nodded, nearly napping, suddenly there came a tapping,
As of some one gently rapping, rapping at my chamber door.
"'Tis some visiter," I muttered, "tapping at my chamber door –
                          Only this, and nothing more."

Когда в угрюмый час ночной, 
Однажды, бледный и больной, 
Над грудой книг работал я, 
Ко мне, в минуту забытья, 
Невнятный стук дошел извне, 
Как будто кто стучал ко мне, 
Тихонько в дверь мою стучал – 
И я, взволнованный, сказал: 
"Должно быть так, наверно, так - 
То поздний путник в этот мрак 
Стучится в дверь, стучит ко мне 
И робко просится извне 
В приют жилища моего: 
То гость – и больше ничего". 

Ah, distinctly I remember it was in the bleak December,
And each separate dying ember wrought its ghost upon the floor.
Eagerly I wished the morrow;—vainly I had sought to borrow
From my books surcease of sorrow—sorrow for the lost Lenore—
For the rare and radiant maiden whom the angels name Lenore—
                         Nameless here for evermore.

То было в хмуром декабре. 
Стояла стужа на дворе, 
В камине уголь догорал 
И, потухая, обливал 
Багряным светом потолок, 
И я читал... но я не мог 
Увлечься мудростью страниц... 
В тени опущенных ресниц 
Носился образ предо мной 
Подруги светлой, неземной, 
Чей дух средь ангельских имен 
Ленорой в небе наречен, 
Но здесь, исчезнув без следа, 
Утратил имя – навсегда!

And the silken sad uncertain rustling of each purple curtain
Thrilled me—filled me with fantastic terrors never felt before;
So that now, to still the beating of my heart, I stood repeating
"'Tis some visiter entreating entrance at my chamber door—
Some late visiter entreating entrance at my chamber door;—
                          This it is, and nothing more."

А шорох шелковых завес 
Меня ласкал – и в мир чудес 
Я, будто сонный, улетал, 
И страх, мне чуждый, проникал 
В мою встревоженную грудь. 
Тогда, желая чем-нибудь 
Биенье сердца укротить, 
Я стал рассеянно твердить: 
"То поздний гость стучит ко мне 
И робко просится извне, 
В приют жилища моего: 
То гость – и больше ничего". 

Presently my soul grew stronger; hesitating then no longer,
"Sir," said I, "or Madam, truly your forgiveness I implore;
But the fact is I was napping, and so gently you came rapping,
And so faintly you came tapping, tapping at my chamber door,
That I scarce was sure I heard you "– here I opened wide the door;–
                          Darkness there and nothing more.

От звука собственных речей 
Я ощутил себя храбрей 
И внятно, громко произнес: 
"Кого бы случай ни принес, 
Кто вы, скажите, я молю, 
Просящий входа в дверь мою? 
Простите мне: ваш легкий стук 
Имел такой неясный звук, 
Что, я клянусь, казалось мне, 
Я услыхал его во сне". 
Тогда, собрав остаток сил, 
Я настежь дверь свою открыл: 
Вокруг жилища моего 
Был мрак – и больше ничего. 

Deep into that darkness peering, long I stood there wondering, fearing,
Doubting, dreaming dreams no mortal ever dared to dream before;
But the silence was unbroken, and the darkness gave no token,
And the only word there spoken was the whispered word, "Lenore!"
This I whispered, and an echo murmured back the word, "Lenore!"—
                          Merely this, and nothing more.

Застыв на месте, я впотьмах 
Изведал снова тот же страх, 
И средь полночной тишины 
Передо мной витали сны, 
Каких в обители земной 
Не знал никто – никто живой! 
Но все по-прежнему кругом 
Молчало в сумраке ночном, 
Лишь звук один я услыхал: 
"Ленора!" – кто-то прошептал... 
Увы! я сам то имя звал, 
И эхо нелюдимых скал 
В ответ шепнуло мне его, 
Тот звук – и больше ничего. 

Back into the chamber turning, all my soul within me burning,
Soon I heard again a tapping somewhat louder than before.
"Surely," said I, "surely that is something at my window lattice;
Let me see, then, what thereat is, and this mystery explore—
Let my heart be still a moment and this mystery explore;—
                          'Tis the wind and nothing more!"

Я снова в комнату вошел, 
И снова стук ко мне дошел 
Сильней и резче, – и опять 
Я стал тревожно повторять: 
"Я убежден, уверен в том, 
Что кто-то скрылся за окном. 
Я должен выведать секрет, 
Дознаться, прав я или нет? 
Пускай лишь сердце отдохнет, - 
Оно, наверное, найдет 
Разгадку страха моего: 
То вихрь – и больше ничего". 

Open here I flung the shutter, when, with many a flirt and flutter,
In there stepped a stately raven of the saintly days of yore;
Not the least obeisance made he; not an instant stopped or stayed he;
But, with mien of lord or lady, perched above my chamber door—
Perched upon a bust of Pallas just above my chamber door—
                          Perched, and sat, and nothing more.

С тревогой штору поднял я - 
И, звучно крыльями шумя, 
Огромный ворон пролетел 
Спокойно, медленно – и сел 
Без церемоний, без затей, 
Над дверью комнаты моей. 
На бюст Паллады взгромоздясь, 
На нем удобно поместясь, 
Серьезен, холоден, угрюм, 
Как будто полон важных дум, 
Как будто прислан от кого, - 
Он сел - и больше ничего. 

Then this ebony bird beguiling my sad fancy into smiling,
By the grave and stern decorum of the countenance it wore,
"Though thy crest be shorn and shaven, thou," I said, "art sure no craven,
Ghastly grim and ancient raven wandering from the Nightly shore—
Tell me what thy lordly name is on the Night's Plutonian shore!"
                         Quoth the raven "Nevermore."

И этот гость угрюмый мой 
Своею строгостью немой 
Улыбку вызвал у меня. 
"Старинный ворон! – молвил я, – 
Хоть ты без шлема и щита, 
Но видно кровь твоя чиста, 
Страны полуночной гонец! 
Скажи мне, храбрый молодец, 
Как звать тебя? Поведай мне 
Свой титул в доблестной стране, 
Тебя направившей сюда?" 
Он каркнул: "Больше-никогда!"

Much I marvelled this ungainly fowl to hear discourse so plainly,
Though its answer little meaning—little relevancy bore;
For we cannot help agreeing that no living human being
Ever yet was blessed with seeing bird above his chamber door—
Bird or beast upon the sculptured bust above his chamber door,
                        With such name as "Nevermore."

Я был не мало изумлен, 
Что на вопрос ответил он. 
Конечно, вздорный этот крик 
Мне в раны сердца не проник, 
Но кто же видел из людей 
Над дверью комнаты своей, 
На белом бюсте, в вышине, 
И на яву, а не во сне, 
Такую птицу пред собой, 
Чтоб речью внятною людской 
Сказала имя без труда, 
Назвавшись: Больше-никогда?!

But the raven, sitting lonely on the placid bust, spoke only
That one word, as if his soul in that one word he did outpour.
Nothing farther then he uttered—not a feather then he fluttered—
Till I scarcely more than muttered "Other friends have flown before—
On the morrow he will leave me, as my hopes have flown before."
                         Then the bird said "Nevermore."

Но ворон был угрюм и нем. 
Он удовольствовался тем, 
Что слово страшное сказал, - 
Как будто в нем он исчерпал 
Всю глубь души - и сверх того 
Не мог добавить ничего. 
Он все недвижным пребывал, 
И я рассеянно шептал: 
"Мои надежды и друзья 
Давно покинули меня... 
Пройдут часы, исчезнет ночь – 
Уйдет и он за нею прочь, 
Увы, и он уйдет туда!.." 
Он каркнул: "Больше никогда!"

Startled at the stillness broken by reply so aptly spoken,
"Doubtless," said I, "what it utters is its only stock and store
Caught from some unhappy master whom unmerciful Disaster
Followed fast and followed faster till his songs one burden bore—
Till the dirges of his Hope that melancholy burden bore
                         Of "Never—nevermore."

Такой осмысленный ответ 
Меня смутил. "Сомненья нет, – 
Подумал я, – печали стон 
Им был случайно заучен. 
Ему внушил припев один 
Его покойный господин. 
То был несчастный человек, 
Гонимый горем целый век, 
Привыкший плакать и грустить, 
И ворон стал за ним твердить 
Слова любимые его, 
Когда из сердца своего 
К мечтам, погибшим без следа, 
Взывал он: "Больше никогда!"

But the raven still beguiling all my sad soul into smiling,
Straight I wheeled a cushioned seat in front of bird, and bust and door;
Then, upon the velvet sinking, I betook myself to linking
Fancy unto fancy, thinking what this ominous bird of yore—
What this grim, ungainly, ghastly, gaunt and ominous bird of yore
                         Meant in croaking "Nevermore."

Но ворон вновь меня развлек, 
И тотчас кресло я привлек 
Поближе к бюсту и к дверям 
Напротив ворона – и там, 
В подушках бархатных своих, 
Я приютился и затих, 
Стараясь сердцем разгадать, 
Стремясь добиться и узнать, 
О чем тот ворон думать мог, 
Худой, уродливый пророк, 
Печальный ворон древних дней, 
И что таил в душе своей, 
И что сказать хотел, когда 
Он каркал: "Больше никогда?"

This I sat engaged in guessing, but no syllable expressing
To the fowl whose fiery eyes now burned into my bosom's core;
This and more I sat divining, with my head at ease reclining
On the cushion's velvet lining that the lamp-light gloated o'er,
But whose velvet violet lining with the lamp-light gloating o'er,
                         She shall press, ah, nevermore!

И я прервал беседу с ним, 
Отдавшись помыслам своим, 
А он пронизывал меня 
Глазами, полными огня – 
И я над тайной роковой 
Тем глубже мучился душой, 
Склонившись на руку челом... 
А лампа трепетным лучом 
Ласкала бархат голубой, 
Где след головки неземной 
Еще, казалось, не остыл, 
Головки той, что я любил, 
И что кудрей своих сюда 
Не склонит больше никогда!..

Then, methought, the air grew denser, perfumed from an unseen censer
 Swung by Angels whose faint foot-falls tinkled on the tufted floor.
 "Wretch," I cried, "thy God hath lent thee—by these angels he hath sent thee
 Respite—respite and nepenthe from thy memories of Lenore;
 Quaff, oh quaff this kind nepenthe and forget this lost Lenore!"
                          Quoth the raven, "Nevermore."

И в этот миг казалось мне, 
Как будто в сонной тишине 
Курился ладан из кадил, 
И будто рой небесных сил 
Носился в комнате без слов, 
И будто вдоль моих ковров 
Святой, невидимой толпы 
Скользили легкие стопы... 
И я с надеждою вскричал: 
"Господь! Ты ангелов прислал 
Меня забвеньем упоить... 
О! дай Ленору мне забыть!" 
Но мрачный ворон, как всегда, 
Мне каркнул: "Больше никогда!"

"Prophet!" said I, "thing of evil!—prophet still, if bird or devil!—
Whether Tempter sent, or whether tempest tossed thee here ashore,
Desolate yet all undaunted, on this desert land enchanted—
On this home by Horror haunted—tell me truly, I implore—
Is there—is there balm in Gilead?—tell me—tell me, I implore!"
                          Quoth the raven, "Nevermore."

"О, дух иль тварь, предвестник бед, 
Печальный ворон древних лет! – 
Воскликнул я. – Будь образ твой 
Извергнут бурею ночной 
Иль послан дьяволом самим, 
Я вижу – ты неустрашим: 
Поведай мне, молю тебя: 
Дает ли жалкая земля, 
Страна скорбей – дает ли нам 
Она забвения бальзам? 
Дождусь ли я спокойных дней, 
Когда над горестью моей 
Промчатся многие года?" 
Он каркнул: "Больше никогда!"

"Prophet!" said I, "thing of evil—prophet still, if bird or devil!
By that Heaven that bends above us—by that God we both adore –
Tell this soul with sorrow laden if, within the distant Aidenn,
It shall clasp a sainted maiden whom the angels name Lenore –
Clasp a rare and radiant maiden whom the angels name Lenore."
                          Quoth the raven, "Nevermore."

И я сказал: "О, ворон злой, 
Предвестник бед, мучитель мой! 
Во имя правды и добра, 
Скажи во имя божества, 
Перед которым оба мы 
Склоняем гордые главы, 
Поведай горестной душе, 
Скажи, дано ли будет мне 
Прижать к груди, обнять в раю 
Ленору светлую мою? 
Увижу ль я в гробу немом 
Ее на небе голубом? 
Ее увижу ль я тогда? 
Он каркнул: "Больше никогда!"

"Be that word our sign of parting, bird or fiend!" I shrieked, upstarting—
"Get thee back into the tempest and the Night's Plutonian shore!
Leave no black plume as a token of that lie thy soul hath spoken!
Leave my loneliness unbroken!—quit the bust above my door!
Take thy beak from out my heart, and take thy form from off my door!"
                        Quoth the raven, "Nevermore."

И я вскричал, рассвирепев: 
"Пускай же дикий твой припев 
Разлуку нашу возвестит, 
И пусть твой образ улетит 
В страну, где призраки живут 
И бури вечные ревут! 
Покинь мой бюст и сгинь скорей 
За дверью комнаты моей! 
Вернись опять ко тьме ночной! 
Не смей пушинки ни одной 
С печальных крыльев уронить, 
Чтоб мог я ложь твою забыть! 
Исчезни, ворон, без следа!.." 
Он каркнул: "Больше никогда!"

And the raven, never flitting, still is sitting, still is sitting
On the pallid bust of Pallas just above my chamber door;
And his eyes have all the seeming of a demon's that is dreaming,
And the lamp-light o'er him streaming throws his shadow on the floor;
And my soul from out that shadow that lies floating on the floor
                          Shall be lifted—nevermore! 

Итак, храня угрюмый вид, 
Тот ворон все еще сидит, 
Еще сидит передо мной, 
Как демон злобный и немой; 
А лампа яркая, как день, 
Вверху блестит, бросая тень- 
Той птицы тень - вокруг меня, 
И в этой тьме душа моя 
Скорбит, подавлена тоской, 
И в сумрак тени роковой 
Любви и счастия звезда 
Не глянет – больше никогда!!