Once upon a midnight dreary, while I pondered, weak and weary,
Over many a quaint and curious volume of forgotten lore,
While I nodded, nearly napping, suddenly there came a tapping,
As of some one gently rapping, rapping at my chamber door.
"'Tis some visiter," I muttered, "tapping at my chamber door –
             Only this, and nothing more."

Раз, когда в ночи угрюмой я поник усталой думой 
Средь томов науки древней, позабытой с давних пор, 
И, почти уснув, качался, — вдруг чуть слышный звук раздался, 
Словно кто–то в дверь стучался, в дверь, ведущую во двор. 
"Это гость", пробормотал я, приподняв склоненный взор, — 
                    "Поздний гость забрел во двор".

Ah, distinctly I remember it was in the bleak December,
And each separate dying ember wrought its ghost upon the floor.
Eagerly I wished the morrow; – vainly I had sought to borrow
From my books surcease of sorrow – sorrow for the lost Lenore – 
For the rare and radiant maiden whom the angels name Lenore – 
             Nameless here for evermore.

О, я живо помню это! Был декабрь. В золе согретой 
Жар мерцал и в блеск паркета вкрапил призрачный узор. 
Утра ждал я с нетерпеньем; тщетно жаждал я за чтеньем 
Запастись из книг забвеньем и забыть Леноры взор: 
Светлый, чудный друг, чье имя ныне славит райский хор, 
                     Здесь – навек немой укор.

And the silken sad uncertain rustling of each purple curtain
Thrilled me – filled me with fantastic terrors never felt before;
So that now, to still the beating of my heart, I stood repeating
"'Tis some visiter entreating entrance at my chamber door – 
Some late visiter entreating entrance at my chamber door; – 
             This it is, and nothing more."

И печальный, смутный шорох, шорох шелка в пышных шторах 
Мне внушал зловещий ужас, незнакомый до сих пор, 
Так, что сердца дрожь смиряя, выжидал я, повторяя: 
"Это тихо ударяя, гость стучит, зайдя во двор, 
Это робко ударяя, гость стучит, зайдя во двор: 
                     Просто гость, — и страх мой вздор":

Presently my soul grew stronger; hesitating then no longer,
"Sir," said I, "or Madam, truly your forgiveness I implore;
But the fact is I was napping, and so gently you came rapping,
And so faintly you came tapping, tapping at my chamber door,
That I scarce was sure I heard you "– here I opened wide the door;–
             Darkness there and nothing more.

Наконец, окрепнув волей, я сказал, не медля боле: 
"Не вмените сна мне, сударь иль сударыня, в укор. 
Задремал я, — вот в чем дело! Вы – ж стучали так несмело, 
Так невнятно, что не смело сердце верить до сих пор, 
Что я слышал стук!": — и настежь распахнул я дверь во двор: 
                  Там лишь тьма: Пустынен двор:

Deep into that darkness peering, long I stood there wondering, fearing,
Doubting, dreaming dreams no mortal ever dared to dream before;
But the silence was unbroken, and the darkness gave no token,
And the only word there spoken was the whispered word, "Lenore!"
This I whispered, and an echo murmured back the word, "Lenore!" – 
             Merely this, and nothing more.

Ждал, дивясь я, в мрак впиваясь, сомневаясь, ужасаясь, 
Грезя тем, чем смертный грезить не дерзал до этих пор. 
Но молчала ночь однако; не дала мне тишь ни знака, 
И лишь зов один средь мрака пробудил немой простор. 
Это я шепнул: "Ленора!" Вслед шепнул ночной простор 
                     Тот же зов: и замер двор.

Back into the chamber turning, all my soul within me burning,
Soon I heard again a tapping somewhat louder than before.
"Surely," said I, "surely that is something at my window lattice;
Let me see, then, what thereat is, and this mystery explore – 
Let my heart be still a moment and this mystery explore; – 
             'Tis the wind and nothing more!"

В дом вошел я. Сердце млело; все внутри во мне горело. 
Вдруг, опять стучат несмело, чуть слышней, чем до сих пор. 
"Ну", сказал я: "Верно ставней ветер бьет, и станет явней 
Эта тайна в миг, когда в ней суть обследует мой взор: 
Пусть на миг лишь стихнет сердце, и проникнет в тайну взор: 
                     Это – стук оконных створ".

Open here I flung the shutter, when, with many a flirt and flutter,
In there stepped a stately raven of the saintly days of yore;
Not the least obeisance made he; not an instant stopped or stayed he;
But, with mien of lord or lady, perched above my chamber door – 
Perched upon a bust of Pallas just above my chamber door – 
             Perched, and sat, and nothing more.

Распахнул окно теперь я, — и вошел, топорща перья, 
Призрак старого поверья – крупный, черный Ворон гор. 
Без поклона, шел он твердо, с видом лэди или лорда, 
Он, взлетев, над дверью гордо сел, нахохлив свой вихор – 
Сел на белый бюст Паллады, сел на бюст и острый взор 
               Устремил в меня в упор.

Then this ebony bird beguiling my sad fancy into smiling,
By the grave and stern decorum of the countenance it wore,
"Though thy crest be shorn and shaven, thou," I said, "art sure no craven,
Ghastly grim and ancient raven wandering from the Nightly shore – 
Tell me what thy lordly name is on the Night's Plutonian shore!"
             Quoth the raven "Nevermore."

И пред черным гостем зыбко скорбь моя зажглась улыбкой: 
Нес с такой осанкой чванной он свой траурный убор. 
"Хоть в хохле твоем не густы что–то перья, — знать не трус ты!" 
Молвил я, — "но вещеустый, как тебя усопших хор 
Величал в стране Плутона? Объявись!" – Тут Ворон гор: 
                 "Никогда!" – сказал в упор.

Much I marvelled this ungainly fowl to hear discourse so plainly,
Though its answer little meaning – little relevancy bore;
For we cannot help agreeing that no living human being
Ever yet was blessed with seeing bird above his chamber door – 
Bird or beast upon the sculptured bust above his chamber door,
            With such name as "Nevermore."

Я весьма дивился, вчуже, слову птицы неуклюжей, — 
Пусть и внес ответ несвязный мало смысла в разговор, — 
Все–ж, не странно–ль? В мире целом был ли взыскан кто уделом 
Лицезреть на бюсте белом, над дверями – птицу гор? 
И вступала–ль птица с кличкой "Никогда" до этих пор 
                   С человеком в разговор?

But the raven, sitting lonely on the placid bust, spoke only
That one word, as if his soul in that one word he did outpour.
Nothing farther then he uttered – not a feather then he fluttered – 
Till I scarcely more than muttered "Other friends have flown before – 
On the morrow he will leave me, as my hopes have flown before."
             Then the bird said "Nevermore."

Но на бюсте мертвооком, в отчужденьи одиноком, 
Сидя, Ворон слил, казалось, душу всю в один укор; 
Больше слова не добавил, клювом перьев не оправил, — 
Я шепнул: "Меня оставил круг друзей уж с давних пор; 
Завтра он меня покинет, как надежд летучих хор:" 
                "Никогда!" – он мне в отпор.

Startled at the stillness broken by reply so aptly spoken,
"Doubtless," said I, "what it utters is its only stock and store
Caught from some unhappy master whom unmerciful Disaster
Followed fast and followed faster till his songs one burden bore – 
Till the dirges of his Hope that melancholy burden bore
             Of "Never – nevermore."

Поражен среди молчанья метким смыслом замечанья, 
"На одно", — сказал я – "слово он, как видно, скор и спор, — 
Жил с владельцем он, конечно, за которым бессердечно 
Горе шло и гналось вечно, так что этот лишь укор 
Знал бедняк при отпеваньи всех надежд, — и Ворон – вор 
               "Никогда" твердит с тех пор.

But the raven still beguiling all my sad soul into smiling,
Straight I wheeled a cushioned seat in front of bird, and bust and door;
Then, upon the velvet sinking, I betook myself to linking
Fancy unto fancy, thinking what this ominous bird of yore – 
What this grim, ungainly, ghastly, gaunt and ominous bird of yore
             Meant in croaking "Nevermore."

Вновь пред черным гостем зыбко скорбь моя зажглась улыбкой. 
Двинув кресло ближе к двери, к бюсту, к черной птице гор, 
В мягкий бархат сел тогда я, и, мечту с мечтой сплетая, 
Предавался снам, гадая: «Что ж сулил мне до сих пор 
Этот древний, черный, мрачный, жуткий Ворон, призрак гор, 
                 "Никогда" твердя в упор?»

This I sat engaged in guessing, but no syllable expressing
To the fowl whose fiery eyes now burned into my bosom's core;
This and more I sat divining, with my head at ease reclining
On the cushion's velvet lining that the lamp-light gloated o'er,
But whose velvet violet lining with the lamp-light gloating o'er,
             She shall press, ah, nevermore!

Так сидел я полн раздумья, ни полсловом тайных дум я 
Не открыл пред черной птицей, в душу мне вперившей взор. 
И в догадке за догадкой, я о многом грезил сладко: 
Лампы свет ласкал украдкой гладкий бархатный узор, — 
Но, увы! на бархат мягкий не приляжет та, чей взор 
                Здесь – навек немой укор.

Then, methought, the air grew denser, perfumed from an unseen censer
Swung by Angels whose faint foot-falls tinkled on the tufted floor.
"Wretch," I cried, "thy God hath lent thee – by these angels he hath sent thee
Respite – respite and nepenthe from thy memories of Lenore;
Quaff, oh quaff this kind nepenthe and forget this lost Lenore!"
             Quoth the raven, "Nevermore."

Вдруг, поплыли волны дыма от кадила серафима; 
Легкий ангел шел незримо: "Верь, несчастный! С этих пор 
Бог твой внял твое моленье: Шлет он с ангелом спасенье – 
Отдых, отдых и забвенье, чтоб забыть Леноры взор!: 
Пей, о, пей же дар забвенья и забудь Леноры взор!" 
                 "Никогда!" – был приговор.

"Prophet!" said I, "thing of evil! – prophet still, if bird or devil! – 
Whether Tempter sent, or whether tempest tossed thee here ashore,
Desolate yet all undaunted, on this desert land enchanted – 
On this home by Horror haunted – tell me truly, I implore – 
Is there – is there balm in Gilead? – tell me – tell me, I implore!"
             Quoth the raven, "Nevermore."

"Вестник зла!"- привстал я в кресле, - "кто б ты ни был, птица ль, бес ли, 
Послан ты врагом небес ли, иль грозою сброшен с гор, 
Нелюдимый дух крылатый, в наш пустынный край заклятый, 
В дом мой, ужасом объятый, – о, скажи мне, призрак гор: 
Обрету  ль бальзам, суленый Галаадом с давних пор?" 
                  "Никогда!" – был приговор.

"Prophet!" said I, "thing of evil – prophet still, if bird or devil!
By that Heaven that bends above us – by that God we both adore –
Tell this soul with sorrow laden if, within the distant Aidenn,
It shall clasp a sainted maiden whom the angels name Lenore –
Clasp a rare and radiant maiden whom the angels name Lenore."
             Quoth the raven, "Nevermore."

"Вестник зла!" – молил я, – "если ты пророк, будь птица ль, бес ли, 
Ради неба, ради Бога, изреки свой приговор 
Для души тоской спаленной: в райской сени отдаленной 
Я святой и просветленной девы встречу ль ясный взор, — 
Той, кого зовет Ленорой чистых ангелов собор?:" 
                   "Никогда!" – был приговор.

"Be that word our sign of parting, bird or fiend!" I shrieked, upstarting – 
"Get thee back into the tempest and the Night's Plutonian shore!
Leave no black plume as a token of that lie thy soul hath spoken!
Leave my loneliness unbroken! – quit the bust above my door!
Take thy beak from out my heart, and take thy form from off my door!"
            Quoth the raven, "Nevermore."

"Будь последним крик твой дикий, птица ль дух ли птицеликий! 
Сгинь! Вернись во мрак великий, в ад, где жил ты до сих пор! 
Черных перьев лжи залогом здесь не скинь, и снова в строгом, 
В одиночестве убогом дай мне жить, как до сих пор: 
Вынь свой жгучий клюв из сердца! Скройся с бюста, призрак гор!"
                  "Никогда!" – был приговор.

And the raven, never flitting, still is sitting, still is sitting
On the pallid bust of Pallas just above my chamber door;
And his eyes have all the seeming of a demon's that is dreaming,
And the lamp-light o'er him streaming throws his shadow on the floor;
And my soul from out that shadow that lies floating on the floor
             Shall be lifted – nevermore! 

И недвижим страшный Ворон все сидит, сидит с тех пор он, 
Там, где белый бюст Паллады вдаль вперяет мертвый взор: 
Он не спит: он грезит, точно демон грезою полночной: 
В свете лампы одиночной тень от птицы мучит взор: 
И вовек из этой тени не уйти душе с тех пор:
                 "Никогда!" – мне приговор.