Once upon a midnight dreary, while I pondered, weak and weary,
Over many a quaint and curious volume of forgotten lore,
While I nodded, nearly napping, suddenly there came a tapping,
As of some one gently rapping, rapping at my chamber door.
"'Tis some visiter," I muttered, "tapping at my chamber door –
                          Only this, and nothing more."

Погруженный в скорбь немую 
   и усталый, в ночь глухую, 
Раз, когда поник в дремоте 
   я над книгой одного 
Из забытых миром знаний, 
   книгой полной обаяний, - 
Стук донесся, стук нежданный 
   в двери дома моего: 
"Это путник постучался 
   в двери дома моего, 
            Только путник- 
                     больше ничего".

Ah, distinctly I remember it was in the bleak December,
And each separate dying ember wrought its ghost upon the floor.
Eagerly I wished the morrow; – vainly I had sought to borrow
From my books surcease of sorrow – sorrow for the lost Lenore – 
For the rare and radiant maiden whom the angels name Lenore – 
                         Nameless here for evermore.

В декабре – я помню – было 
   это полночью унылой. 
В очаге под пеплом угли 
   разгорались иногда. 
Груды книг не утоляли 
   ни на миг моей печали – 
Об утраченной Леноре, 
   той, чье имя навсегда – 
В сонме ангелов – Ленора, 
   той, чье имя навсегда 
            В этом мире стерлось – 
                     без следа.

And the silken sad uncertain rustling of each purple curtain
Thrilled me – filled me with fantastic terrors never felt before;
So that now, to still the beating of my heart, I stood repeating
"'Tis some visiter entreating entrance at my chamber door – 
Some late visiter entreating entrance at my chamber door; – 
                          This it is, and nothing more."

От дыханья ночи бурной 
   занавески шелк пурпурный 
Шелестел, и непонятный 
   страх рождался от всего. 
Думал, сердце успокою, 
   все еще твердил порою: 
"Это гость стучится робко 
   в двери дома моего, 
"Запоздалый гость стучится 
   в двери дома моего, 
            Только гость – 
                     и больше ничего!"

Presently my soul grew stronger; hesitating then no longer,
"Sir," said I, "or Madam, truly your forgiveness I implore;
But the fact is I was napping, and so gently you came rapping,
And so faintly you came tapping, tapping at my chamber door,
That I scarce was sure I heard you "– here I opened wide the door;–
                          Darkness there and nothing more.

И когда преодолело 
   сердце страх, я молвил смело: 
"Вы простите мне, обидеть 
   не хотел я никого; 
"Я на миг уснул тревожно: 
   слишком тихо, осторожно, – 
"Слишком тихо вы стучались 
   в двери дома моего..." 
И открыл тогда я настежь 
   двери дома моего – 
            Мрак ночной, – 
                     и больше ничего.

Deep into that darkness peering, long I stood there wondering, fearing,
Doubting, dreaming dreams no mortal ever dared to dream before;
But the silence was unbroken, and the darkness gave no token,
And the only word there spoken was the whispered word, "Lenore!"
This I whispered, and an echo murmured back the word, "Lenore!" – 
                          Merely this, and nothing more.

Все, что дух мой волновало, 
   все, что снилось и смущало, 
До сих пор не посещало 
   в этом мире никого. 
И ни голоса, ни знака – 
   из таинственного мрака... 
Вдруг "Ленора!" прозвучало 
   близ жилища моего... 
Сам шепнул я это имя, 
   и проснулось от него 
            Только эхо – 
                     больше ничего.

Back into the chamber turning, all my soul within me burning,
Soon I heard again a tapping somewhat louder than before.
"Surely," said I, "surely that is something at my window lattice;
Let me see, then, what thereat is, and this mystery explore – 
Let my heart be still a moment and this mystery explore; – 
                          'Tis the wind and nothing more!"

Но душа моя горела, 
   притворил я дверь несмело. 
Стук опять раздался громче; 
   я подумал: "ничего, 
Это стук в окне случайный, 
   никакой здесь нету тайны: 
Посмотрю и успокою 
   трепет сердца моего, 
Успокою на мгновенье 
   трепет сердца моего. 
            Это ветер, – 
                     больше ничего".

Open here I flung the shutter, when, with many a flirt and flutter,
In there stepped a stately raven of the saintly days of yore;
Not the least obeisance made he; not an instant stopped or stayed he;
But, with mien of lord or lady, perched above my chamber door – 
Perched upon a bust of Pallas just above my chamber door – 
                          Perched, and sat, and nothing more.

Я открыл окно, и странный 
   гость полночный, гость нежданный, 
Ворон царственный влетает; 
   я привета от него 
Не дождался. Но отважно, – 
   как хозяин, гордо, важно 
Полетел он прямо к двери, 
   к двери дома моего, 
И вспорхнул на бюст Паллады, 
   сел так тихо на него, 
            Тихо сел, – 
                     и больше ничего.

Then this ebony bird beguiling my sad fancy into smiling,
By the grave and stern decorum of the countenance it wore,
"Though thy crest be shorn and shaven, thou," I said, "art sure no craven,
Ghastly grim and ancient raven wandering from the Nightly shore – 
Tell me what thy lordly name is on the Night's Plutonian shore!"
                         Quoth the raven "Nevermore."

Как ни грустно, как ни больно, – 
   улыбнулся я невольно 
И сказал: "Твое коварство 
   победим мы без труда, 
Но тебя, мой гость зловещий, 
   Ворон древний. Ворон вещий, 
К нам с пределов вечной Ночи 
   прилетающий сюда, 
Как зовут в стране, откуда 
   прилетаешь ты сюда?" 
            И ответил Ворон: 
                     "Никогда".

Much I marvelled this ungainly fowl to hear discourse so plainly,
Though its answer little meaning – little relevancy bore;
For we cannot help agreeing that no living human being
Ever yet was blessed with seeing bird above his chamber door – 
Bird or beast upon the sculptured bust above his chamber door,
                        With such name as "Nevermore."

Говорит так ясно птица, 
   не могу я надивиться. 
Но казалось, что надежда 
   ей навек была чужда. 
Тот не жди себе отрады, 
   в чьем дому на бюст Паллады 
Сядет Ворон над дверями; 
   от несчастья никуда, – 
Тот, кто Ворона увидел, – 
   не спасется никуда, 
            Ворона, чье имя: 
                     "Никогда".

But the raven, sitting lonely on the placid bust, spoke only
That one word, as if his soul in that one word he did outpour.
Nothing farther then he uttered – not a feather then he fluttered – 
Till I scarcely more than muttered "Other friends have flown before – 
On the morrow he will leave me, as my hopes have flown before."
                         Then the bird said "Nevermore."

Говорил он это слово 
   так печально, так сурово, 
Что, казалось, в нем всю душу 
   изливал; и вот, когда 
Недвижим на изваяньи 
   он сидел в немом молчаньи, 
Я шепнул: "как счастье, дружба 
   улетели навсегда, 
Улетит и эта птица 
   завтра утром навсегда". 
            И ответил Ворон: 
                     "Никогда".

Startled at the stillness broken by reply so aptly spoken,
"Doubtless," said I, "what it utters is its only stock and store
Caught from some unhappy master whom unmerciful Disaster
Followed fast and followed faster till his songs one burden bore – 
Till the dirges of his Hope that melancholy burden bore
                         Of "Never – nevermore."

И сказал я, вздрогнув снова: 
   "Верно молвить это слово 
Научил его хозяин 
   в дни тяжелые, когда 
Он преследуем был Роком, 
   и в несчастьи одиноком, 
Вместо песни лебединой, 
   в эти долгие года 
Для него был стон единый 
   в эти грустные года – 
            Никогда, – уж больше
                     никогда!"

But the raven still beguiling all my sad soul into smiling,
Straight I wheeled a cushioned seat in front of bird, and bust and door;
Then, upon the velvet sinking, I betook myself to linking
Fancy unto fancy, thinking what this ominous bird of yore – 
What this grim, ungainly, ghastly, gaunt and ominous bird of yore
                         Meant in croaking "Nevermore."

Так я думал и невольно 
   улыбнулся, как ни больно. 
Повернул тихонько кресло 
   к бюсту бледному, туда, 
Где был Ворон, погрузился 
   в бархат кресел и забылся... 
"Страшный Ворон, мой ужасный 
   гость", – подумал я тогда – 
«Страшный, древний Ворон, горе 
   возвещающий всегда, 
            Что же значит крик твой: 
                     "Никогда"?»

This I sat engaged in guessing, but no syllable expressing
To the fowl whose fiery eyes now burned into my bosom's core;
This and more I sat divining, with my head at ease reclining
On the cushion's velvet lining that the lamp-light gloated o'er,
But whose velvet violet lining with the lamp-light gloating o'er,
                         She shall press, ah, nevermore!

Угадать стараюсь тщетно; 
   смотрит Ворон безответно. 
Свой горящий взор мне в сердце 
   заронил он навсегда. 
И в раздумьи над загадкой, 
   я поник в дремоте сладкой 
Головой на бархат, лампой 
   озаренный. Никогда 
На лиловый бархат кресел, 
   как в счастливые года, 
            Ей уж не склоняться – 
                     никогда!

Then, methought, the air grew denser, perfumed from an unseen censer
Swung by Angels whose faint foot-falls tinkled on the tufted floor.
"Wretch," I cried, "thy God hath lent thee – by these angels he hath sent thee
Respite – respite and nepenthe from thy memories of Lenore;
Quaff, oh quaff this kind nepenthe and forget this lost Lenore!"
                          Quoth the raven, "Nevermore."

И казалось мне: струило 
   дым незримое кадило, 
Прилетели Серафимы, 
   шелестели иногда 
Их шаги, как дуновенье: 
   "Это Бог мне шлет забвенье! 
Пей же сладкое забвенье, 
   пей, чтоб в сердце навсегда 
Об утраченной Леноре 
   стерлась память – навсегда!.." 
            И сказал мне Ворон: 
                     "Никогда".

"Prophet!" said I, "thing of evil! – prophet still, if bird or devil! – 
Whether Tempter sent, or whether tempest tossed thee here ashore,
Desolate yet all undaunted, on this desert land enchanted – 
On this home by Horror haunted – tell me truly, I implore – 
Is there – is there balm in Gilead? – tell me – tell me, I implore!"
                          Quoth the raven, "Nevermore."

"Я молю, пророк зловещий, 
   птица ты иль демон вещий, 
Злой ли Дух тебя из Ночи, 
   или вихрь занес сюда 
Из пустыни мертвой, вечной, 
   безнадежной, бесконечной, – 
Будет ли, молю, скажи мне, 
   будет ли хоть там, куда 
Снизойдем мы после смерти, – 
   сердцу отдых навсегда?" 
            И ответил Ворон: 
                     "Никогда".

"Prophet!" said I, "thing of evil – prophet still, if bird or devil!
By that Heaven that bends above us – by that God we both adore –
Tell this soul with sorrow laden if, within the distant Aidenn,
It shall clasp a sainted maiden whom the angels name Lenore –
Clasp a rare and radiant maiden whom the angels name Lenore."
                          Quoth the raven, "Nevermore."

"Я молю, пророк зловещий, 
   птица ты иль демон вещий, 
Заклинаю небом. Богом, 
   отвечай, в тот день, когда 
Я Эдем увижу дальний, 
   обниму ль душой печальной 
Душу светлую Леноры, 
   той, чье имя навсегда 
В сонме ангелов – Ленора, 
   лучезарной навсегда?" 
            И ответил Ворон: 
                     "Никогда".

"Be that word our sign of parting, bird or fiend!" I shrieked, upstarting – 
"Get thee back into the tempest and the Night's Plutonian shore!
Leave no black plume as a token of that lie thy soul hath spoken!
Leave my loneliness unbroken! – quit the bust above my door!
Take thy beak from out my heart, and take thy form from off my door!"
                        Quoth the raven, "Nevermore."

"Прочь! – воскликнул я, вставая, – 
   демон ты иль птица злая. 
Прочь! – вернись в пределы Ночи, 
   чтобы больше никогда 
Ни одно из перьев черных, 
   не напомнило позорных, 
Лживых слов твоих! Оставь же 
   бюст Паллады навсегда, 
Из души моей твой образ 
   я исторгну навсегда!" 
            И ответил Ворон: 
                     "Никогда".

And the raven, never flitting, still is sitting, still is sitting
On the pallid bust of Pallas just above my chamber door;
And his eyes have all the seeming of a demon's that is dreaming,
And the lamp-light o'er him streaming throws his shadow on the floor;
And my soul from out that shadow that lies floating on the floor
                          Shall be lifted – nevermore! 

И сидит, сидит с тех пор он 
   там, над дверью черный Ворон, 
С бюста бледного Паллады 
   не исчезнет никуда. 
У него такие очи, 
   как у Злого Духа ночи, 
Сном объятого; и лампа 
   тень бросает. Навсегда 
К этой тени черной птицы 
   пригвожденный навсегда, – 
            Не воспрянет дух мой – 
                     никогда!