Once upon a midnight dreary, while I pondered, weak and weary,
Over many a quaint and curious volume of forgotten lore,
While I nodded, nearly napping, suddenly there came a tapping,
As of some one gently rapping, rapping at my chamber door.
"'Tis some visiter," I muttered, "tapping at my chamber door –
             Only this, and nothing more."

В час томительный полночи, когда сон смыкал мне очи, 
Утомленный и разбитый я сидел, дремля над книгой 
Позабытых жизни тайн. Вдруг у двери тихий шорох - 
Кто-то скребся еле слышно, скребся тихо в дверь моя. 
Гость какой-то запоздалый, думал я, стучит сюда - 
             Пусть войдет он - не беда.

Ah, distinctly I remember it was in the bleak December,
And each separate dying ember wrought its ghost upon the floor.
Eagerly I wished the morrow; – vainly I had sought to borrow
From my books surcease of sorrow – sorrow for the lost Lenore – 
For the rare and radiant maiden whom the angels name Lenore – 
             Nameless here for evermore.

Это было, помню точно, средь сырой Декабрьской ночи. 
Бледный отблеск от камина стлался тенью на полу. 
С трепетом я ждал рассвета, тщетно ждал от книг ответа, 
Чтоб души утешить горе - ждал ответа о Леноре, 
Светлом ангеле Леноре, что исчезла без следа, 
             Без возврата навсегда.

And the silken sad uncertain rustling of each purple curtain
Thrilled me – filled me with fantastic terrors never felt before;
So that now, to still the beating of my heart, I stood repeating
"'Tis some visiter entreating entrance at my chamber door – 
Some late visiter entreating entrance at my chamber door; – 
             This it is, and nothing more."

Тихий шелест шелка шторы вдруг нарушил тишину. 
Вздрогнул я - холодный ужас кровь заледенил мою. 
Сердце билось замирая, встал я, тихо повторяя, повторяя все одно: 
"Поздний гость ждет у порога разрешенья моего, 
Гость там просит у порога дверь открыть ему сюда, 
             Пусть же входит - не беда".

Presently my soul grew stronger; hesitating then no longer,
"Sir," said I, "or Madam, truly your forgiveness I implore;
But the fact is I was napping, and so gently you came rapping,
And so faintly you came tapping, tapping at my chamber door,
That I scarce was sure I heard you "– here I opened wide the door;–
             Darkness there and nothing more.

Поборов свое волненье, я отбросил прочь сомненье. 
Я прошу у вас прощенья, что я вас так задержал, 
Дело вышло очень просто, я немножко задремал, 
Вы же тихо так стучали, дверь слегка лишь вы толкали... 
Распахнув тут настежь дверь, я сказал: "Прошу сюда" - 
             Но... молчанье, темнота.

Deep into that darkness peering, long I stood there wondering, fearing,
Doubting, dreaming dreams no mortal ever dared to dream before;
But the silence was unbroken, and the darkness gave no token,
And the only word there spoken was the whispered word, "Lenore!"
This I whispered, and an echo murmured back the word, "Lenore!" – 
             Merely this, and nothing more.

Пред томящей темнотою страха полон я стоял. 
Мир фантастики, что смертным недоступен, мне предстал. 
Темнота кругом царила беспредметности полна, 
Ухо слово вдруг схватило - то шепнул "Ленора" я. 
Еле слышное "Ленора" повторила темнота, 
             И охваченное мглою все исчезло без следа.

Back into the chamber turning, all my soul within me burning,
Soon I heard again a tapping somewhat louder than before.
"Surely," said I, "surely that is something at my window lattice;
Let me see, then, what thereat is, and this mystery explore – 
Let my heart be still a moment and this mystery explore; – 
             'Tis the wind and nothing more!"

Жутко в комнате мне стало, голова моя пылала. 
Слышу, вновь стучится кто-то посильнее, чем тогда. 
"Несомненно, - тут сказал я, - стук тот слышится в окне, 
Взглянем, кто там, чтоб сомненья все исчезли без следа. 
Тише сердце, надо только не бояться никогда: 
             Ветер дует, как всегда".

Open here I flung the shutter, when, with many a flirt and flutter,
In there stepped a stately raven of the saintly days of yore;
Not the least obeisance made he; not an instant stopped or stayed he;
But, with mien of lord or lady, perched above my chamber door – 
Perched upon a bust of Pallas just above my chamber door – 
             Perched, and sat, and nothing more.

Только приоткрыл я ставню, как в нее жеманно, плавно, 
Важно влез огромный Ворон, ворон старых добрых лет. 
На меня не кинув взгляда, без заминки, мерным шагом 
Подойдя, взлетел на дверь, пересел на бюст Паллады 
И уселся с строгим взглядом, с видом важного лица, 
             Точно там сидел всегда.

Then this ebony bird beguiling my sad fancy into smiling,
By the grave and stern decorum of the countenance it wore,
"Though thy crest be shorn and shaven, thou," I said, "art sure no craven,
Ghastly grim and ancient raven wandering from the Nightly shore – 
Tell me what thy lordly name is on the Night's Plutonian shore!"
             Quoth the raven "Nevermore."

Птица черная невольно грусть рассеяла мою: 
Так торжественно-суров мрачный был ее покров. 
"Хоть твой хвост помят и тонок, - я сказал, - но ты не робок, 
Страшный, старый, мрачный Ворон, заблудившийся в ночи. 
Как зовут тебя, скажи мне, на Плутоновских водах?" 
             Ворон каркнул: "Никогда".

Much I marvelled this ungainly fowl to hear discourse so plainly,
Though its answer little meaning – little relevancy bore;
For we cannot help agreeing that no living human being
Ever yet was blessed with seeing bird above his chamber door – 
Bird or beast upon the sculptured bust above his chamber door,
            With such name as "Nevermore."

Поражен я был, как ясно Ворон грузный говорил - 
Хоть ответ его не ясен - не вполне понятен был. 
Разве может кто подумать из живущих на земле, 
Видеть пред собой на двери иль на бюсте на стене 
Птицу ль, зверя ль, говорящих без малейшего труда, 
             С странной кличкой - "Никогда".

But the raven, sitting lonely on the placid bust, spoke only
That one word, as if his soul in that one word he did outpour.
Nothing farther then he uttered – not a feather then he fluttered – 
Till I scarcely more than muttered "Other friends have flown before – 
On the morrow he will leave me, as my hopes have flown before."
             Then the bird said "Nevermore."

Ворон все сидел понурясь, неподвижно, молча, хмурясь - 
Точно в слове, что он молвил, все что мог, сказал он полно, 
Не промолвил больше слова, ни пером не двинул черным, 
Но - подумал я лишь только - дорогих ушло ведь столько, 
Так и он исчезнет завтра, как надежды, без следа. 
             Он сказал вдруг: "Никогда". 

Startled at the stillness broken by reply so aptly spoken,
"Doubtless," said I, "what it utters is its only stock and store
Caught from some unhappy master whom unmerciful Disaster
Followed fast and followed faster till his songs one burden bore – 
Till the dirges of his Hope that melancholy burden bore
             Of "Never – nevermore."

Пораженный резким звуком, тишину прервавшим вдруг, 
«Нет сомненья,- произнес я, - это все, что знает он, 
Пойман он, знать, был беднягой, чьим несчастье было стягом, 
Чьих надежд разбитых звон был как песня похорон, 
Кто под бременем труда повторял одно всегда: 
             "Ничего и никогда"».

But the raven still beguiling all my sad soul into smiling,
Straight I wheeled a cushioned seat in front of bird, and bust and door;
Then, upon the velvet sinking, I betook myself to linking
Fancy unto fancy, thinking what this ominous bird of yore – 
What this grim, ungainly, ghastly, gaunt and ominous bird of yore
             Meant in croaking "Nevermore."

Ворон вызвал вновь улыбку - хоть тоска щемила грудь. 
Кресло к двери я подвинул, сел и стал смотреть на бюст, 
И на бархате подушек, растянувшись, размышлял, 
Размышлял, что этот странный Ворон позабытых лет, 
Что сей мрачный, неуклюжий, сухопарый и угрюмый Ворон,
                                                                            что прожил века,
             Говорит - под "Никогда".

This I sat engaged in guessing, but no syllable expressing
To the fowl whose fiery eyes now burned into my bosom's core;
This and more I sat divining, with my head at ease reclining
On the cushion's velvet lining that the lamp-light gloated o'er,
But whose velvet violet lining with the lamp-light gloating o'er,
             She shall press, ah, nevermore!

Так сидел я, размышляя, птицу молча наблюдая, 
Глаз которой злой закал грудь насквозь мне прожигал. 
Я глядел не отрываясь, голова моя склонялась 
На подушек бархат мягкий средь лучей от лампы ярких, 
Тот лиловый бархат мягкий, больше складок чьих она 
             Не коснется никогда.

Then, methought, the air grew denser, perfumed from an unseen censer
Swung by Angels whose faint foot-falls tinkled on the tufted floor.
"Wretch," I cried, "thy God hath lent thee – by these angels he hath sent thee
Respite – respite and nepenthe from thy memories of Lenore;
Quaff, oh quaff this kind nepenthe and forget this lost Lenore!"
             Quoth the raven, "Nevermore."

Воздух вкруг меня сгустился, фимиам вдруг заструился, 
Поступь ангелов небесных зазвучала на полу. 
"Тварь, - я вскрикнул, - кем ты послан, с ангелами ль ты подослан, 
Отдыха дай мне, забвенья о Леноре, что ушла, 
Дай упиться мне забвеньем, чтоб забыться навсегда". 
             Ворон каркнул: "Никогда".

"Prophet!" said I, "thing of evil! – prophet still, if bird or devil! – 
Whether Tempter sent, or whether tempest tossed thee here ashore,
Desolate yet all undaunted, on this desert land enchanted – 
On this home by Horror haunted – tell me truly, I implore – 
Is there – is there balm in Gilead? – tell me – tell me, I implore!"
             Quoth the raven, "Nevermore."

"Вещий, - крикнул я, - зла вестник, птица ль ты или дух зла, 
Искуситель ты иль сам ты за борт выброшен грозой, 
Безнадежный, хоть бесстрашный, занесен в сей край пустой, 
В дом сей, Ужасом томимый, о, скажи, молю тебя: 
Можно ли найти забвенье в чаше полной - навсегда?" 
             Каркнул Ворон: "Никогда".

"Prophet!" said I, "thing of evil – prophet still, if bird or devil!
By that Heaven that bends above us – by that God we both adore –
Tell this soul with sorrow laden if, within the distant Aidenn,
It shall clasp a sainted maiden whom the angels name Lenore –
Clasp a rare and radiant maiden whom the angels name Lenore."
             Quoth the raven, "Nevermore."

"Вещий, - я вскричал, - зла вестник, птица ль ты или дух зла, 
Заклинаю небесами, Богом, что над всеми нами, 
Ты души, объятой горем, не терзай, ты о Леноре 
Мне скажи, смогу ль я встретить деву, что как дух чиста, 
В небесах, куда бесспорно будет чистая взята?" 
             Ворон каркнул: "Никогда".

"Be that word our sign of parting, bird or fiend!" I shrieked, upstarting – 
"Get thee back into the tempest and the Night's Plutonian shore!
Leave no black plume as a token of that lie thy soul hath spoken!
Leave my loneliness unbroken! – quit the bust above my door!
Take thy beak from out my heart, and take thy form from off my door!"
            Quoth the raven, "Nevermore."

Я вскочил при этом слове, вскрикнув: "Птица или дух, 
В мрак и вихрь подземной ночи ты сейчас же улетай, 
Чтоб от лживых уст на память не осталось ни пера. 
Мир тоски моей не трогай, с двери прочь ты улетай, 
Клювом сердца не терзай мне, сгинь без всякого следа!" 
             Ворон каркнул: "Никогда".

And the raven, never flitting, still is sitting, still is sitting
On the pallid bust of Pallas just above my chamber door;
And his eyes have all the seeming of a demon's that is dreaming,
And the lamp-light o'er him streaming throws his shadow on the floor;
And my soul from out that shadow that lies floating on the floor
             Shall be lifted – nevermore! 

С тех пор Ворон безнадежно все сидит, сидит недвижно 
На Паллады бюсте бледном, что над дверью на стене. 
Зло его сверкают очи, как у демона средь ночи, 
Тень его под светом лампы пол собой весь заняла. 
И душа моя под гнетом тени, что на пол легла, 
             Не воспрянет - никогда.