Once upon a midnight dreary, while I pondered, weak and weary,
Over many a quaint and curious volume of forgotten lore,
While I nodded, nearly napping, suddenly there came a tapping,
As of some one gently rapping, rapping at my chamber door.
"'Tis some visiter," I muttered, "tapping at my chamber door –
             Only this, and nothing more."

Мрачной полночью бессонной, беспредельно утомленный.
В книги древние вникал я и, стремясь постичь их суть
Над старинным странным томом задремал, и вдруг сквозь дрему
Стук нежданный  в двери дома мне почудился чуть-чуть,
"Это кто-то, – прошептал я, – хочет в гости  заглянуть,
             Просто в гости кто-нибудь!"

Ah, distinctly I remember it was in the bleak December,
And each separate dying ember wrought its ghost upon the floor.
Eagerly I wished the morrow; – vainly I had sought to borrow
From my books surcease of sorrow – sorrow for the lost Lenore – 
For the rare and radiant maiden whom the angels name Lenore – 
             Nameless here for evermore.

Так отчетливо я помню – был декабрь, глухой и темный,
И камин не смел в лицо мне алым отсветом сверкнуть,
Я с тревогой ждал рассвета: в книгах не было ответа,
Как на свете жить без света той, кого уж не вернуть,
Без Линор, чье имя мог бы только ангел мне шепнуть
             В небесах когда–нибудь.

And the silken sad uncertain rustling of each purple curtain
Thrilled me – filled me with fantastic terrors never felt before;
So that now, to still the beating of my heart, I stood repeating
"'Tis some visiter entreating entrance at my chamber door – 
Some late visiter entreating entrance at my chamber door; – 
             This it is, and nothing more."

Шелковое  колыханье, шторы пурпурной шуршанье
Страх внушало, сердце сжало, и, чтоб страх с души стряхнуть,
Стук в груди едва умеря, повторял я, сам не веря:
Кто–то там стучится в двери, хочет в гости заглянуть,
Поздно так стучится в двери, видно, хочет заглянуть
             Просто в гости кто–нибудь.

Presently my soul grew stronger; hesitating then no longer,
"Sir," said I, "or Madam, truly your forgiveness I implore;
But the fact is I was napping, and so gently you came rapping,
And so faintly you came tapping, tapping at my chamber door,
That I scarce was sure I heard you "– here I opened wide the door;–
             Darkness there and nothing more.

Молча вслушавшись  в молчанье, я сказал без колебанья:
"Леди или сэр, простите, но случилось мне вздремнуть,
Не расслышал я вначале, так вы тихо постучали,
Так вы робко постучали..." И решился я взглянуть,
Распахнул пошире двери, чтобы выйти и взглянуть, –
             Тьма, – и хоть бы кто–нибудь!

Deep into that darkness peering, long I stood there wondering, fearing,
Doubting, dreaming dreams no mortal ever dared to dream before;
But the silence was unbroken, and the darkness gave no token,
And the only word there spoken was the whispered word, "Lenore!"
This I whispered, and an echo murmured back the word, "Lenore!" – 
             Merely this, and nothing more.

Я стоял, во мрак вперяясь, грезам странным предаваясь,
Так мечтать наш смертный разум никогда не мог дерзнуть,
А немая ночь молчала, тишина не отвечала,
Только слово прозвучало – кто мне мог его шепнуть?
Я сказал "Линор" – и эхо мне ответ могло шепнуть...
             Эхо – или кто–нибудь?

Back into the chamber turning, all my soul within me burning,
Soon I heard again a tapping somewhat louder than before.
"Surely," said I, "surely that is something at my window lattice;
Let me see, then, what thereat is, and this mystery explore – 
Let my heart be still a moment and this mystery explore; – 
             'Tis the wind and nothing more!"

Я в смятенье оглянулся, дверь закрыл и в дом вернулся,
Стук неясный  повторился, но теперь ясней чуть–чуть.
И сказал себе тогда я: "А, теперь я понимаю:
Это ветер, налетая, хочет ставни распахнуть,
Ну  конечно, это ветер хочет ставни распахнуть...
              Ветер – или  кто–нибудь?"

Open here I flung the shutter, when, with many a flirt and flutter,
In there stepped a stately raven of the saintly days of yore;
Not the least obeisance made he; not an instant stopped or stayed he;
But, with mien of lord or lady, perched above my chamber door – 
Perched upon a bust of Pallas just above my chamber door – 
             Perched, and sat, and nothing more.

Но едва окно открыл я, – вдруг, расправив гордо крылья,
Перья черные взъероша и выпячивая грудь,
Шагом  вышел  из–за штор он, с видом лорда древний ворон,
И, наверно, счел за вздор он в знак приветствия кивнуть.
Он взлетел на бюст Паллады, сел и мне забыл кивнуть,
             Сел – и хоть бы что–нибудь!

Then this ebony bird beguiling my sad fancy into smiling,
By the grave and stern decorum of the countenance it wore,
"Though thy crest be shorn and shaven, thou," I said, "art sure no craven,
Ghastly grim and ancient raven wandering from the Nightly shore – 
Tell me what thy lordly name is on the Night's Plutonian shore!"
             Quoth the raven "Nevermore."

В перья черные разряжен, так он мрачен был и важен!
Я  невольно улыбнулся, хоть тоска сжимала грудь:
"Право, ты невзрачен с виду, но не дашь себя в обиду,
Древний ворон из Аида, совершивший мрачный путь
Ты скажи  мне, как ты звался там, откуда держишь путь?"
            Каркнул ворон: "Не вернуть!"

Much I marvelled this ungainly fowl to hear discourse so plainly,
Though its answer little meaning – little relevancy bore;
For we cannot help agreeing that no living human being
Ever yet was blessed with seeing bird above his chamber door – 
Bird or beast upon the sculptured bust above his chamber door,
            With such name as "Nevermore."

Я не мог не удивиться, что услышал вдруг от птицы
Человеческое слово, хоть не понял, в чем тут суть,
Но поверят все, пожалуй, что обычного тут мало:
Где, когда еще бывало, кто слыхал когда–нибудь,
Чтобы в комнате над дверью ворон сел когда–нибудь
             Ворон с кличкой "Не вернуть"?

But the raven, sitting lonely on the placid bust, spoke only
That one word, as if his soul in that one word he did outpour.
Nothing farther then he uttered – not a feather then he fluttered – 
Till I scarcely more than muttered "Other friends have flown before – 
On the morrow he will leave me, as my hopes have flown before."
             Then the bird said "Nevermore."

Словно душу в это слово всю вложив, он замер снова,
Чтоб опять молчать сурово и пером не шелохнуть.
"Где друзья? – пробормотал я. – И надежды растерял я,
Только он, кого не звал я, мне всю ночь терзает грудь...
Завтра он в Аид вернется, и покой вернется в грудь..."
             Вдруг он каркнул: "Не вернуть!"

Startled at the stillness broken by reply so aptly spoken,
"Doubtless," said I, "what it utters is its only stock and store
Caught from some unhappy master whom unmerciful Disaster
Followed fast and followed faster till his songs one burden bore – 
Till the dirges of his Hope that melancholy burden bore
             Of "Never – nevermore."

Вздрогнул я от звуков этих, – так удачно он ответил,
Я подумал: «Несомненно, он слыхал когда–нибудь
Слово это слишком часто, повторял его всечасно
За хозяином несчастным, что не мог и глаз сомкнуть,
Чьей последней, горькой песней, воплотившей жизни суть,
             Стало слово "Не вернуть!"».

But the raven still beguiling all my sad soul into smiling,
Straight I wheeled a cushioned seat in front of bird, and bust and door;
Then, upon the velvet sinking, I betook myself to linking
Fancy unto fancy, thinking what this ominous bird of yore – 
What this grim, ungainly, ghastly, gaunt and ominous bird of yore
             Meant in croaking "Nevermore."

И в упор на птицу глядя, кресло к двери и к Палладе
Я придвинул, улыбнувшись, хоть тоска сжимала грудь,
Сел, раздумывая снова, что же значит это слово
И на что он так сурово мне пытался намекнуть.
Древний, тощий, темный ворон мне пытался намекнуть,
             Грозно каркнув: "Не вернуть!"

This I sat engaged in guessing, but no syllable expressing
To the fowl whose fiery eyes now burned into my bosom's core;
This and more I sat divining, with my head at ease reclining
On the cushion's velvet lining that the lamp-light gloated o'er,
But whose velvet violet lining with the lamp-light gloating o'er,
             She shall press, ah, nevermore!

Так сидел я, размышляя, тишины не нарушая,
Чувствуя, как злобным взором ворон мне пронзает грудь.
И на бархат однотонный, слабым светом озаренный.
Головою утомленной я склонился, чтоб уснуть...
Но ее, что так любила здесь, на бархате, уснуть,
             Никогда уж не вернуть!

Then, methought, the air grew denser, perfumed from an unseen censer
Swung by Angels whose faint foot-falls tinkled on the tufted floor.
"Wretch," I cried, "thy God hath lent thee – by these angels he hath sent thee
Respite – respite and nepenthe from thy memories of Lenore;
Quaff, oh quaff this kind nepenthe and forget this lost Lenore!"
             Quoth the raven, "Nevermore."

Вдруг – как   звон шагов по  плитам на полу, ковром покрытом!
Словно в .славе фимиама серафимы держат путь!
"Бог,– вскричал  я  в исступленье,– шлет  от страсти избавленье!
Пей, о, пей Бальзам Забвенья – и покой вернется в  грудь!
Пей, забудь Линор навеки – и покой вернется в грудь! "
             Каркнул ворон: "Не вернуть!"

"Prophet!" said I, "thing of evil! – prophet still, if bird or devil! – 
Whether Tempter sent, or whether tempest tossed thee here ashore,
Desolate yet all undaunted, on this desert land enchanted – 
On this home by Horror haunted – tell me truly, I implore – 
Is there – is there balm in Gilead? – tell me – tell me, I implore!"
             Quoth the raven, "Nevermore."

"О вещун! Молю – хоть слово! Птица ужаса ночного!
Буря ли тебя загнала, дьявол ли решил швырнуть
В скорбный мир моей пустыни, в дом, где ужас правит ныне, –
В Галааде, близ Святыни, есть бальзам, чтобы заснуть?
Как вернуть покой, скажи мне, чтобы, все забыв, заснуть?"
             Каркнул ворон: "Не вернуть!"

"Prophet!" said I, "thing of evil – prophet still, if bird or devil!
By that Heaven that bends above us – by that God we both adore –
Tell this soul with sorrow laden if, within the distant Aidenn,
It shall clasp a sainted maiden whom the angels name Lenore –
Clasp a rare and radiant maiden whom the angels name Lenore."
             Quoth the raven, "Nevermore."

"О вещун! – вскричал я снова, – птица ужаса ночного!
Заклинаю небом, богом! Крестный свой окончив путь,
Сброшу ли с души я бремя? Отвечай, придет ли время,
И любимую  в Эдеме встречу ль я когда–нибудь?
Вновь вернуть ее в объятья суждено ль когда–нибудь?
             Каркнул ворон: "Не вернуть!"

"Be that word our sign of parting, bird or fiend!" I shrieked, upstarting – 
"Get thee back into the tempest and the Night's Plutonian shore!
Leave no black plume as a token of that lie thy soul hath spoken!
Leave my loneliness unbroken! – quit the bust above my door!
Take thy beak from out my heart, and take thy form from off my door!"
            Quoth the raven, "Nevermore."

"Слушай, адское созданье! Это слово–знак прощанья!
Вынь из сердца клюв проклятый! В бурю и во мрак – твой путь!
Не роняй пера у двери, лжи твоей я не поверю!
Не хочу, чтоб здесь над дверью сел ты вновь когда–нибудь!
Одиночество былое дай вернуть когда–нибудь! "
             Каркнул ворон: "Не вернуть!"

And the raven, never flitting, still is sitting, still is sitting
On the pallid bust of Pallas just above my chamber door;
And his eyes have all the seeming of a demon's that is dreaming,
And the lamp-light o'er him streaming throws his shadow on the floor;
And my soul from out that shadow that lies floating on the floor
             Shall be lifted – nevermore! 

И не вздрогнет, не взлетит он, все сидит он, все сидит он,
Словно демон в дреме мрачной, взгляд навек вонзив мне в грудь,
Свет от лампы вниз струится, тень от ворона ложится,
И в тени зловещей птицы суждено душе тонуть...
Никогда из мрака душу, осужденную тонуть,
             Не вернуть, о, не вернуть!