Once upon a midnight dreary, while I pondered, weak and weary,
Over many a quaint and curious volume of forgotten lore,
While I nodded, nearly napping, suddenly there came a tapping,
As of some one gently rapping, rapping at my chamber door.
"'Tis some visiter," I muttered, "tapping at my chamber door –
             Only this, and nothing more."

Это было мрачной ночью; сны являлись мне воочью, 
В смутном книжном многострочье мысль блуждала тяжело. 
Над томами я склонялся, в них постигнуть суть пытался, 
Вдруг как будто постучался кто–то в темное стекло... 
"Это путник, – прошептал я, – мне в оконное стекло 
                  Постучал – и все прошло".

Ah, distinctly I remember it was in the bleak December,
And each separate dying ember wrought its ghost upon the floor.
Eagerly I wished the morrow; – vainly I had sought to borrow
From my books surcease of sorrow – sorrow for the lost Lenore – 
For the rare and radiant maiden whom the angels name Lenore – 
             Nameless here for evermore.

Помню этот час, как ныне: мир дрожал в декабрьской стыни, 
Умирал огонь в камине... О, скорей бы рассвело! 
Поверял я книгам горе по утерянной Леноре – 
Это имя в райском хоре жизнь вторую обрело, 
Осчастливленное небо это имя обрело, 
                  А от нас оно ушло.

And the silken sad uncertain rustling of each purple curtain
Thrilled me – filled me with fantastic terrors never felt before;
So that now, to still the beating of my heart, I stood repeating
"'Tis some visiter entreating entrance at my chamber door – 
Some late visiter entreating entrance at my chamber door; – 
             This it is, and nothing more."

И под шорохи гардины в сердце множились картины, 
Где сплеталось воедино грез несметное число. 
Чтоб избавиться от дрожи, я твердил одно и то же: 
"Что же страшного? Прохожий постучал слегка в стекло, 
Гость какой–нибудь захожий постучал, идя, в стекло, 
                  Постучал – и все прошло".

Presently my soul grew stronger; hesitating then no longer,
"Sir," said I, "or Madam, truly your forgiveness I implore;
But the fact is I was napping, and so gently you came rapping,
And so faintly you came tapping, tapping at my chamber door,
That I scarce was sure I heard you "– here I opened wide the door;–
             Darkness there and nothing more.

Так прогнав свою тревогу, я сказал: "Вздремнул немного, 
Извините, ради бога, наваждение нашло. 
Вы так тихо постучали, что подумал я вначале – 
Не снега ли, не ветра ли застучали о стекло? 
Я подумал: звук случайный, вроде ветра о стекло, 
                  Отшумел – и все прошло".

Deep into that darkness peering, long I stood there wondering, fearing,
Doubting, dreaming dreams no mortal ever dared to dream before;
But the silence was unbroken, and the darkness gave no token,
And the only word there spoken was the whispered word, "Lenore!"
This I whispered, and an echo murmured back the word, "Lenore!" – 
             Merely this, and nothing more.

Дверь открыл и на ступени вышел я – лишь тьма и тени. 
В сердце скопище видений умножалось и росло, 
И, хоть все кругом молчало, дважды имя прозвучало – 
Это я спросил: "Ленора?" (так вздыхают тяжело), 
И назад печальным эхом, вдруг вздохнувшим тяжело, 
                  Имя вновь ко мне пришло.

Back into the chamber turning, all my soul within me burning,
Soon I heard again a tapping somewhat louder than before.
"Surely," said I, "surely that is something at my window lattice;
Let me see, then, what thereat is, and this mystery explore – 
Let my heart be still a moment and this mystery explore; – 
             'Tis the wind and nothing more!"

И прикрыл я дверь несмело. Как в огне, душа горела. 
Вдруг от стука загудело вновь оконное стекло. 
Значит, это не случайно! Кто там: друг иль недруг тайный? 
Жить под гнетом этой тайны сердце больше не могло. 
Я сказал: "Пора увидеть, что б таиться там могло, 
                  Время, – молвил я, – пришло".

Open here I flung the shutter, when, with many a flirt and flutter,
In there stepped a stately raven of the saintly days of yore;
Not the least obeisance made he; not an instant stopped or stayed he;
But, with mien of lord or lady, perched above my chamber door – 
Perched upon a bust of Pallas just above my chamber door – 
             Perched, and sat, and nothing more.

И тогда окно открыл я, и в окне, расправив крылья, 
Показался черный ворон – что вас, сударь, привело? – 
И на статую Паллады взмыл он, точно так и надо, 
Черный, сел, вонзая когти в мрамор, в белое чело; 
И пока взлетал он с пола изваянью на чело, 
                  И минуты не прошло.

Then this ebony bird beguiling my sad fancy into smiling,
By the grave and stern decorum of the countenance it wore,
"Though thy crest be shorn and shaven, thou," I said, "art sure no craven,
Ghastly grim and ancient raven wandering from the Nightly shore – 
Tell me what thy lordly name is on the Night's Plutonian shore!"
             Quoth the raven "Nevermore."

Кто бы мог не удивиться? Был он важен, как патриций. 
Все меня в спесивой птице в изумленье привело. 
Я спросил, забыв печали: "Как тебя в Аиде звали, 
В царстве ночи, где оставил ты гнездо – или дупло? 
Как тебя в Аиде кличут, чтоб оставил ты дупло?" 
                  Ворон каркнул: "Все прошло!"

Much I marvelled this ungainly fowl to hear discourse so plainly,
Though its answer little meaning – little relevancy bore;
For we cannot help agreeing that no living human being
Ever yet was blessed with seeing bird above his chamber door – 
Bird or beast upon the sculptured bust above his chamber door,
            With such name as "Nevermore."

Странно! Гость мой кривоносый словно понял смысл вопроса. 
Вот ведь как: сперва без спроса залетел ко мне в тепло, 
А теперь дает ответы (пусть случайно, суть не это), 
В перья черные одетый, сев богине на чело; 
Кто видал, чтоб сел богине на высокое чело 
                  Тот, чье имя "Всёпрошло"?

But the raven, sitting lonely on the placid bust, spoke only
That one word, as if his soul in that one word he did outpour.
Nothing farther then he uttered – not a feather then he fluttered – 
Till I scarcely more than muttered "Other friends have flown before – 
On the morrow he will leave me, as my hopes have flown before."
             Then the bird said "Nevermore."

Он сказал – и смолк сурово, словно сказанное слово 
Было сутью и основой, тайну тайн произнесло, 
Сам же, словно изваянье, он застыл в глухом молчанье, 
И спросил я: "Где мечтанья, расцветавшие светло? 
Ты и сам, как все, покинешь дом мой – лишь бы рассвело!! 
                  Ворон каркнул: "Все прошло!"

Startled at the stillness broken by reply so aptly spoken,
"Doubtless," said I, "what it utters is its only stock and store
Caught from some unhappy master whom unmerciful Disaster
Followed fast and followed faster till his songs one burden bore – 
Till the dirges of his Hope that melancholy burden bore
             Of "Never – nevermore."

Как же я не понял сразу, что твердит от раза к разу 
Он одну лишь эту фразу – то, что в плоть его вошло, – 
Оттого, что жил он прежде в черно–траурной одежде 
Там, где места нет надежде (одеянье к месту шло!) 
И хозяину былому лишь одно на память шло: 
                  "Все прошло, прошло, прошло!"

But the raven still beguiling all my sad soul into smiling,
Straight I wheeled a cushioned seat in front of bird, and bust and door;
Then, upon the velvet sinking, I betook myself to linking
Fancy unto fancy, thinking what this ominous bird of yore – 
What this grim, ungainly, ghastly, gaunt and ominous bird of yore
             Meant in croaking "Nevermore."

И не то, чтоб стал я весел, – к гостю я привстал из кресел 
(Он на статуе, как прежде, громоздился тяжело): 
«Темной вечности ровесник, злой ты или добрый вестник? 
Что за вести мне, кудесник, изреченье принесло – 
Неуклюжий, тощий, вещий, что за вести принесло 
                  Это – дважды – "все прошло"?»

This I sat engaged in guessing, but no syllable expressing
To the fowl whose fiery eyes now burned into my bosom's core;
This and more I sat divining, with my head at ease reclining
On the cushion's velvet lining that the lamp-light gloated o'er,
But whose velvet violet lining with the lamp-light gloating o'er,
             She shall press, ah, nevermore!

Мысли полнились разладом, и застыл я с гостем рядом. 
Я молчал. Горящим взглядом душу мне насквозь прожгло. 
Тайна мне уснуть мешала, хоть склонился я устало 
На подушки, как склоняла и она порой чело... 
Никогда здесь, как бывало, больше милое чело 
                  Не склонится – все прошло.

Then, methought, the air grew denser, perfumed from an unseen censer
Swung by Angels whose faint foot-falls tinkled on the tufted floor.
"Wretch," I cried, "thy God hath lent thee – by these angels he hath sent thee
Respite – respite and nepenthe from thy memories of Lenore;
Quaff, oh quaff this kind nepenthe and forget this lost Lenore!"
             Quoth the raven, "Nevermore."

Мнилось: скрытое кадило серафимы белокрыло 
Раскачали так, что было все от ладана бело, 
И вскричал я в озаренье: "О несчастный! Провиденье 
В пенье ангелов забвенье всем печалям принесло, 
От печали по Леноре избавленье принесло!" 
                  Ворон каркнул: "Все прошло!"

"Prophet!" said I, "thing of evil! – prophet still, if bird or devil! – 
Whether Tempter sent, or whether tempest tossed thee here ashore,
Desolate yet all undaunted, on this desert land enchanted – 
On this home by Horror haunted – tell me truly, I implore – 
Is there – is there balm in Gilead? – tell me – tell me, I implore!"
             Quoth the raven, "Nevermore."

"О пророк! – спросил его я, – послан будь хоть сатаною, 
Кот б ни дал тебе, изгою, колдовское ремесло, 
Мне, всеведущий, ответствуй: есть ли в скорбном мире средство, 
Чтоб избавиться от бедствий, чтоб забвенье снизошло? 
Где бальзам из Галаада, чтоб забвенье снизошло?" 
                  Ворон каркнул: "Все прошло!"

"Prophet!" said I, "thing of evil – prophet still, if bird or devil!
By that Heaven that bends above us – by that God we both adore –
Tell this soul with sorrow laden if, within the distant Aidenn,
It shall clasp a sainted maiden whom the angels name Lenore –
Clasp a rare and radiant maiden whom the angels name Lenore."
             Quoth the raven, "Nevermore."

"О пророк! – призвал его я.– Будь ты даже сатаною, 
Если что–нибудь святое живо в нас всему назло, – 
Отвечай: узрю ли скоро образ умершей Леноры? 
Может, там, в Эдеме, взору он откроется светло, 
В звуках ангельского хора он придет ко мне светло?" 
                  Ворон каркнул: "Все прошло!"

"Be that word our sign of parting, bird or fiend!" I shrieked, upstarting – 
"Get thee back into the tempest and the Night's Plutonian shore!
Leave no black plume as a token of that lie thy soul hath spoken!
Leave my loneliness unbroken! – quit the bust above my door!
Take thy beak from out my heart, and take thy form from off my door!"
            Quoth the raven, "Nevermore."

"Хватит! Птица или бес ты – для тебя здесь нету места! – 
Я вскричал. – В Аид спускайся, в вечно черное жерло! 
Улетай! Лишь так, наверно, мир избавится от скверны, 
Хватит этой лжи безмерной, зла, рождающего зло! 
Перестань когтить мне сердце, глядя сумрачно и зло!" 
                  Ворон каркнул: "Все прошло!"

And the raven, never flitting, still is sitting, still is sitting
On the pallid bust of Pallas just above my chamber door;
And his eyes have all the seeming of a demon's that is dreaming,
And the lamp-light o'er him streaming throws his shadow on the floor;
And my soul from out that shadow that lies floating on the floor
             Shall be lifted – nevermore! 

Вечно клювом перья гладя, вечно адским взором глядя, 
Когти мраморной Палладе навсегда вонзив в чело, 
Он застыл, и тень ложится, и душе не возродиться 
В черной тени мрачной птицы, черной, как ее крыло; 
И душе из тени – черной, как простертое крыло, 
                  Не воспрянуть... Все прошло!