Once upon a midnight dreary, while I pondered, weak and weary,
Over many a quaint and curious volume of forgotten lore,
While I nodded, nearly napping, suddenly there came a tapping,
As of some one gently rapping, rapping at my chamber door.
"'Tis some visiter," I muttered, "tapping at my chamber door –
                          Only this, and nothing more."

Раз в унылую полночь, в молчаньи немом 
Над истлевшим старинного тома листком 
Задремав, я поник головою усталой... 
Слышу в дверь мою легкий и сдержанный стук: 
Верно, в комнату просится гость запоздалый... 
Нет, все тихо и немо вокруг.

Ah, distinctly I remember it was in the bleak December,
And each separate dying ember wrought its ghost upon the floor.
Eagerly I wished the morrow;—vainly I had sought to borrow
From my books surcease of sorrow—sorrow for the lost Lenore—
For the rare and radiant maiden whom the angels name Lenore—
                         Nameless here for evermore.

Тьмою вечер декабрьский в окошко зиял, 
От углей потухавших свет бледный дрожал, 
Тщетно в книге искал я забвенья печали 
О моей незабвенной, утраченной мной, 
Что архангелы в небе Ленорой назвали, 
Что давно позабыта землей...

And the silken sad uncertain rustling of each purple curtain
Thrilled me – filled me with fantastic terrors never felt before;
So that now, to still the beating of my heart, I stood repeating
"'Tis some visiter entreating entrance at my chamber door—
Some late visiter entreating entrance at my chamber door;—
                          This it is, and nothing more."

Каждый шорох чуть слышный в ночной тишине 
Фантастическим страхом, неведомым мне, 
Леденил мою кровь, и, чтоб сердца биенье 
Успокоить, сказал я: "То в дверь мою стук 
Запоздалого гостя, что ждет приглашенья..." 
Но - все тихо и немо вокруг...

Presently my soul grew stronger; hesitating then no longer,
"Sir," said I, "or Madam, truly your forgiveness I implore;
But the fact is I was napping, and so gently you came rapping,
And so faintly you came tapping, tapping at my chamber door,
That I scarce was sure I heard you "– here I opened wide the door;–
                          Darkness there and nothing more.

В этот миг, ободрившись, сказал я смелей: 
"Кто там: гость или гостья за дверью моей? 
Я заснул и не слышал, прошу извиненья, 
Как стучали вы в дверь, слишком тих был ваш стук, 
Слишком тих..." Отпер двери я в это мгновенье – 
Только тьма и молчанье вокруг.

Deep into that darkness peering, long I stood there wondering, fearing,
Doubting, dreaming dreams no mortal ever dared to dream before;
But the silence was unbroken, and the darkness gave no token,
And the only word there spoken was the whispered word, "Lenore!"
This I whispered, and an echo murmured back the word, "Lenore!"—
                          Merely this, and nothing more.

Долго взоры вперял я во мраке густом, 
Полный страхом, сомненьем, и грезил о том, 
Что незримо и страшно для смертного взора, 
Но в молчаньи один только слышался звук – 
Только вторило эхо мой шепот: "Ленора!" 
И безмолвно все было вокруг.

Back into the chamber turning, all my soul within me burning,
Soon I heard again a tapping somewhat louder than before.
"Surely," said I, "surely that is something at my window lattice;
Let me see, then, what thereat is, and this mystery explore—
Let my heart be still a moment and this mystery explore;—
                          'Tis the wind and nothing more!"

Весь волненьем тревожным невольно объят, 
Только в комнату я возвратился назад, 
Слышу, стук повторился с удвоенной силой. 
Что бояться? не лучше ль исследовать звук? 
Это в раму стучит, верно, ветер унылый... 
Все спокойно и тихо вокруг.

Open here I flung the shutter, when, with many a flirt and flutter,
In there stepped a stately raven of the saintly days of yore;
Not the least obeisance made he; not an instant stopped or stayed he;
But, with mien of lord or lady, perched above my chamber door—
Perched upon a bust of Pallas just above my chamber door—
                          Perched, and sat, and nothing more.

Я окно отворил; вот, среди тишины, 
Статный ворон, свидетель святой старины, 
С трепетанием крыльев ворвался и гордо 
Прямо к бюсту Паллады направился вдруг 
И, усевшись на нем с видом знатного лорда, 
Осмотрелся безмолвно вокруг.

Then this ebony bird beguiling my sad fancy into smiling,
By the grave and stern decorum of the countenance it wore,
"Though thy crest be shorn and shaven, thou," I said, "art sure no craven,
Ghastly grim and ancient raven wandering from the Nightly shore—
Tell me what thy lordly name is on the Night's Plutonian shore!"
                         Quoth the raven "Nevermore."

Гордой поступью, важностью строгих очей 
Рассмешил меня ворон и в грусти моей. 
"Старый ворон! уже без хохла ты... однако, 
Путник ночи, тебя не смирили года... 
Как зовут тебя в царстве Плутонова мрака? 
Ворон громко вскричал: "Никогда".

Much I marvelled this ungainly fowl to hear discourse so plainly,
Though its answer little meaning—little relevancy bore;
For we cannot help agreeing that no living human being
Ever yet was blessed with seeing bird above his chamber door—
Bird or beast upon the sculptured bust above his chamber door,
                        With such name as "Nevermore."

С изумленьем услышал я птицы ответ, 
Хоть ума в нем и не было сильных примет, 
Но ведь все согласятся с моими словами, 
Что за дивное диво сочтешь без труда, 
Если птицу на бюсте найдешь над дверями, 
С странной кличкой такой: "Никогда"...

But the raven, sitting lonely on the placid bust, spoke only
That one word, as if his soul in that one word he did outpour.
Nothing farther then he uttered—not a feather then he fluttered—
Till I scarcely more than muttered "Other friends have flown before—
On the morrow he will leave me, as my hopes have flown before."
                         Then the bird said "Nevermore."

Но не вымолвил ворон ни слова потом, 
Весь свой ум будто вылив в том слове одном. 
Неподвижен он был, и промолвил в тиши я: 
Завтра утром ты бросишь меня без следа, 
Как другие друзья, как надежды былые!.. 
Ворон снова вскричал: "Никогда".

Startled at the stillness broken by reply so aptly spoken,
"Doubtless," said I, "what it utters is its only stock and store
Caught from some unhappy master whom unmerciful Disaster
Followed fast and followed faster till his songs one burden bore—
Till the dirges of his Hope that melancholy burden bore
                         Of "Never—nevermore."

Как ответ мне, тот крик прозвучал в тишине; 
Это все, что он знает, подумалось мне, – 
Верно, перенял он у гонимого силой 
Злой судьбы, чьих надежд закатилась звезда, 
Панихиду по грезам – припев тот унылый: 
"Никогда, никогда, никогда!"

But the raven still beguiling all my sad soul into smiling,
Straight I wheeled a cushioned seat in front of bird, and bust and door;
Then, upon the velvet sinking, I betook myself to linking
Fancy unto fancy, thinking what this ominous bird of yore—
What this grim, ungainly, ghastly, gaunt and ominous bird of yore
                         Meant in croaking "Nevermore."

Вопреки неотвязчивым думам моим, 
Все смешил меня ворон; усевшись пред ним 
В бархат мягкого кресла, я впал в размышленье: 
Ворон, вещий когда-то в былые года, 
Ворон вещий и мрачный, какое значенье 
Скрыто в крике твоем: "Никогда"?

This I sat engaged in guessing, but no syllable expressing
To the fowl whose fiery eyes now burned into my bosom's core;
This and more I sat divining, with my head at ease reclining
On the cushion's velvet lining that the lamp-light gloated o'er,
But whose velvet violet lining with the lamp-light gloating o'er,
                         She shall press, ah, nevermore!

Так безмолвно я в думах моих утопал, 
Птицы огненный взгляд в сердце мне проникал, 
В мягком кресле прилег я спокойно и ловко, 
А на бархат свет лампы чуть падал, о да! 
Этот бархат лиловый своею головкой 
Не нажмет уж она никогда!

Then, methought, the air grew denser, perfumed from an unseen censer
 Swung by Angels whose faint foot-falls tinkled on the tufted floor.
 "Wretch," I cried, "thy God hath lent thee—by these angels he hath sent thee
 Respite—respite and nepenthe from thy memories of Lenore;
 Quaff, oh quaff this kind nepenthe and forget this lost Lenore!"
                          Quoth the raven, "Nevermore."

Вдруг отрадно мне стало, как будто святым 
Фимиамом незримый пахнул серафим... 
О несчастный! я молвил, то мне провиденье 
Шлет отраду в приют одинокий сюда! 
О Леноре утраченной даст мне забвенье!.. 
Ворон снова вскричал: "Никогда!"

"Prophet!" said I, "thing of evil!—prophet still, if bird or devil!—
Whether Tempter sent, or whether tempest tossed thee here ashore,
Desolate yet all undaunted, on this desert land enchanted—
On this home by Horror haunted—tell me truly, I implore—
Is there—is there balm in Gilead?—tell me—tell me, I implore!"
                          Quoth the raven, "Nevermore."

О пророк, злой вещун, птица ль, демон ли ты, 
Ада ль мрачный посол, иль во мгле темноты 
Пригнан бурей ты с берега грозного моря, 
О, скажи, дальний гость, залетевший сюда: 
Отыщу ль я бальзам от сердечного горя? 
И вещун прокричал: "Никогда!"

"Prophet!" said I, "thing of evil—prophet still, if bird or devil!
By that Heaven that bends above us—by that God we both adore –
Tell this soul with sorrow laden if, within the distant Aidenn,
It shall clasp a sainted maiden whom the angels name Lenore –
Clasp a rare and radiant maiden whom the angels name Lenore."
                          Quoth the raven, "Nevermore."

Птица ль, демон ли ты, все ж пророк, вестник злой, 
Молви мне: в царстве Бога, что чтим мы с тобой, 
В отдаленном раю, сбросив бремя печали, 
Не сольюсь ли я с милой, воспрянув туда, 
С чудной девой, что в небе Ленорой назвали? 
Птица вскрикнула вновь: "Никогда!"

"Be that word our sign of parting, bird or fiend!" I shrieked, upstarting—
"Get thee back into the tempest and the Night's Plutonian shore!
Leave no black plume as a token of that lie thy soul hath spoken!
Leave my loneliness unbroken!—quit the bust above my door!
Take thy beak from out my heart, and take thy form from off my door!"
                        Quoth the raven, "Nevermore."

Птица ль, демон ли ада – воскликнул я – прочь! 
Возвратись же опять в мрак и в бурную ночь!.. 
Не оставь здесь пера в память лжи безотрадной, 
Одинокий приют мой покинь навсегда, 
Вынь из сердца разбитого клюв кровожадный! 
Ворон крикнул опять: "Никогда!"

And the raven, never flitting, still is sitting, still is sitting
On the pallid bust of Pallas just above my chamber door;
And his eyes have all the seeming of a demon's that is dreaming,
And the lamp-light o'er him streaming throws his shadow on the floor;
And my soul from out that shadow that lies floating on the floor
                          Shall be lifted—nevermore! 

И над дверью моей неподвижно с тех пор 
Блещет ворона черного демонский взор, 
В бледных лампы лучах силуэт его темный 
Предо мной на полу распростерт навсегда, 
И из круга той тени дрожащей огромной 
Не воспрянет мой дух никогда!