Once upon a midnight dreary, while I pondered, weak and weary,
Over many a quaint and curious volume of forgotten lore,
While I nodded, nearly napping, suddenly there came a tapping,
As of some one gently rapping, rapping at my chamber door.
"'Tis some visiter," I muttered, "tapping at my chamber door –
             Only this, and nothing more."

В глухую полночь, в тишине,
При бледно-трепетном огне,
Над старой книгой, обветшалой,
Поник я головой усталой…
За дверью стук раздался вдруг;
То, видно, путник запоздалый…
Но — тихо было все вокруг.

Ah, distinctly I remember it was in the bleak December,
And each separate dying ember wrought its ghost upon the floor.
Eagerly I wished the morrow; – vainly I had sought to borrow
From my books surcease of sorrow – sorrow for the lost Lenore – 
For the rare and radiant maiden whom the angels name Lenore – 
             Nameless here for evermore.

Стоял декабрь. Уже давно
Зияла ночь в мое окно.
Искал я тщетно в книжной пыли
Забвенья. Думы мои были
О той, кого я так любил,
Кого уж нет, кого забыли,
Но я, увы, не позабыл!

And the silken sad uncertain rustling of each purple curtain
Thrilled me – filled me with fantastic terrors never felt before;
So that now, to still the beating of my heart, I stood repeating
"'Tis some visiter entreating entrance at my chamber door – 
Some late visiter entreating entrance at my chamber door; – 
             This it is, and nothing more."

Чуть слышный шорох в тишине
В тот странный миг казался мне
Идущей тенью привиденья;
Чтоб сердца удержать биенье,
Я говорил: «то, верно, друг,
За дверью ждущий приглашенья…»
Но — тихо было все вокруг.

Presently my soul grew stronger; hesitating then no longer,
"Sir," said I, "or Madam, truly your forgiveness I implore;
But the fact is I was napping, and so gently you came rapping,
And so faintly you came tapping, tapping at my chamber door,
That I scarce was sure I heard you "– here I opened wide the door;–
             Darkness there and nothing more.

Я ободрился и сказал:
«Кто там? Я стука не слыхал,
Прошу простить — вздремнул немного.
Кто б ни был ты — под кров убогий
Войди, приветствуй мой досуг,
Вот дверь. Стою я у порога…»
Но — тихо было все вокруг.

Deep into that darkness peering, long I stood there wondering, fearing,
Doubting, dreaming dreams no mortal ever dared to dream before;
But the silence was unbroken, and the darkness gave no token,
And the only word there spoken was the whispered word, "Lenore!"
This I whispered, and an echo murmured back the word, "Lenore!" – 
             Merely this, and nothing more.

И долго я глядел во тьму,
Со страхом думая: кому
Не страшен мрак — могила взора,
Сопутник горя и позора!
К чему ж мой трепетный испуг?
«Не ты ль пришла, Элеонора?»
Но — тихо было все вокруг.

Back into the chamber turning, all my soul within me burning,
Soon I heard again a tapping somewhat louder than before.
"Surely," said I, "surely that is something at my window lattice;
Let me see, then, what thereat is, and this mystery explore – 
Let my heart be still a moment and this mystery explore; – 
             'Tis the wind and nothing more!"

Волненьем тягостным объят,
Пришел я в комнату назад.
Стук повторился с новой силой,
«Нет, то не призрак девы милой —
Святой, душевный мой недуг, —
То в раму ветер бьет унылый…»
Но — тихо было все вокруг.

Open here I flung the shutter, when, with many a flirt and flutter,
In there stepped a stately raven of the saintly days of yore;
Not the least obeisance made he; not an instant stopped or stayed he;
But, with mien of lord or lady, perched above my chamber door – 
Perched upon a bust of Pallas just above my chamber door – 
             Perched, and sat, and nothing more.

Окно я быстро распахнул.
Вдруг ворон крыльями взмахнул,
Влетел — и, кинув гордо взгляды
Вокруг, он сел на бюст Паллады
Среди глубокой тишины.
Напрасно! Здесь тебе не рады,
Пернатый вестник старины!

Then this ebony bird beguiling my sad fancy into smiling,
By the grave and stern decorum of the countenance it wore,
"Though thy crest be shorn and shaven, thou," I said, "art sure no craven,
Ghastly grim and ancient raven wandering from the Nightly shore – 
Tell me what thy lordly name is on the Night's Plutonian shore!"
             Quoth the raven "Nevermore."

Зачем ты в хижину мою
Ворвался вдруг? Но я даю
Тебе приют, ночной гуляка…
А стар ты, ворон, стар! Однако,
В тебе бессилья нет следа.
Как звать тебя, пришлец из мрака?
Он глухо каркнул: «никогда!»

Much I marvelled this ungainly fowl to hear discourse so plainly,
Though its answer little meaning – little relevancy bore;
For we cannot help agreeing that no living human being
Ever yet was blessed with seeing bird above his chamber door – 
Bird or beast upon the sculptured bust above his chamber door,
            With such name as "Nevermore."

Не странно ль! ворон дал ответ!
Что за неведомый привет?
Вот былей новая страница:
Мне былью стала небылица.
Но все ж, не диво ли, когда
Сидит в углу, на бюсте, птица
С мудреной кличкой «никогда!»

But the raven, sitting lonely on the placid bust, spoke only
That one word, as if his soul in that one word he did outpour.
Nothing farther then he uttered – not a feather then he fluttered – 
Till I scarcely more than muttered "Other friends have flown before – 
On the morrow he will leave me, as my hopes have flown before."
             Then the bird said "Nevermore."

Он, сидя, неподвижен был,
И тихо я проговорил:
«Ты не поймешь моей печали!
Исчезнув завтра в синей дали,
Меня ты бросишь навсегда,
Как в жизни все меня бросали».
Он глухо каркнул: «никогда!»

Startled at the stillness broken by reply so aptly spoken,
"Doubtless," said I, "what it utters is its only stock and store
Caught from some unhappy master whom unmerciful Disaster
Followed fast and followed faster till his songs one burden bore – 
Till the dirges of his Hope that melancholy burden bore
             Of "Never – nevermore."

И прозвучал ответом мне
Тот крик в угрюмой тишине
Должно быть, у того, кто силой
Гоним был, без надежд; без милой,
Чья закатилася заезда, —
Подслушал он припев унылый,
Припев холодный: «никогда!»

But the raven still beguiling all my sad soul into smiling,
Straight I wheeled a cushioned seat in front of bird, and bust and door;
Then, upon the velvet sinking, I betook myself to linking
Fancy unto fancy, thinking what this ominous bird of yore – 
What this grim, ungainly, ghastly, gaunt and ominous bird of yore
             Meant in croaking "Nevermore."

Я сел пред вороном. Хотя
Я слушал крик его шутя,
Но впал невольно в размышленье:
Вещун, вселявший страх, сомненье
В мой ум, в минувшие года,
Какое вещее значенье
Таится в слове: «никогда»?

This I sat engaged in guessing, but no syllable expressing
To the fowl whose fiery eyes now burned into my bosom's core;
This and more I sat divining, with my head at ease reclining
On the cushion's velvet lining that the lamp-light gloated o'er,
But whose velvet violet lining with the lamp-light gloating o'er,
             She shall press, ah, nevermore!

Не смерть ли? Да? О, может быть,
Ей здесь не время было жить!
С душой и сердцем робкой лани,
Она чуждалась нашей брани.
Была ей страсть людей чужда…
О, не нажать ей этой ткани
Своей головкой никогда!

Then, methought, the air grew denser, perfumed from an unseen censer
 Swung by Angels whose faint foot-falls tinkled on the tufted floor.
 "Wretch," I cried, "thy God hath lent thee – by these angels he hath sent thee
 Respite – respite and nepenthe from thy memories of Lenore;
 Quaff, oh quaff this kind nepenthe and forget this lost Lenore!"
             Quoth the raven, "Nevermore."

И стало мне отрадно вдруг:
Как будто горний дух вокруг,
Разлил и жизнь, и наслажденье.
И я сказал: то провиденье
Мне шлет чрез ворона сюда
О ней, утраченной, забвенье…
Он глухо каркнул: «никогда!»

"Prophet!" said I, "thing of evil! – prophet still, if bird or devil! – 
Whether Tempter sent, or whether tempest tossed thee here ashore,
Desolate yet all undaunted, on this desert land enchanted – 
On this home by Horror haunted – tell me truly, I implore – 
Is there – is there balm in Gilead? – tell me – tell me, I implore!"
             Quoth the raven, "Nevermore."

«Посол ли ты, пророк ли ты,
Иль демон злой из темноты,
Иль, с бурей бешеною споря,
Ты пригнан ею, пригнан с моря,
Как гонит нас, людей, нужда!
Скажи: уйду ли я от горя?»
Он глухо каркнул: «никогда!»

"Prophet!" said I, "thing of evil – prophet still, if bird or devil!
By that Heaven that bends above us – by that God we both adore –
Tell this soul with sorrow laden if, within the distant Aidenn,
It shall clasp a sainted maiden whom the angels name Lenore –
Clasp a rare and radiant maiden whom the angels name Lenore."
             Quoth the raven, "Nevermore."

«О, вестник, посланный судьбой!
Мы царство Бога чтим с тобой, —
Скажи, — в раю, под негой вечной,
Где светоч жизни бесконечной,
Когда и я приду туда, —
Сольюсь ли там с своей сердечной?»
Он глухо каркнул: «никогда!»

"Be that word our sign of parting, bird or fiend!" I shrieked, upstarting – 
"Get thee back into the tempest and the Night's Plutonian shore!
Leave no black plume as a token of that lie thy soul hath spoken!
Leave my loneliness unbroken! – quit the bust above my door!
Take thy beak from out my heart, and take thy form from off my door!"
            Quoth the raven, "Nevermore."

«О, злой вещун! поди ты прочь!
Уйди опять в глухую ночь,
Под этот свод небес громадный!
На что мне крик твой безотрадный!
Покинь приют мой навсегда,
Из сердца вынув клюв свой жадный!»
Он снова каркнул: «никогда!»

And the raven, never flitting, still is sitting, still is sitting
On the pallid bust of Pallas just above my chamber door;
And his eyes have all the seeming of a demon's that is dreaming,
And the lamp-light o'er him streaming throws his shadow on the floor;
And my soul from out that shadow that lies floating on the floor
             Shall be lifted – nevermore! 

И на стене моей с тех пор
Его ужасный блещет взор,
И силуэт зловещий, темный,
В лучах моей лампады скромной,
Стал черной тенью навсегда,
И, вот, из тени той огромной
Мой дух не встанет никогда!…