Er-Heb beyond the Hills of Ao-Safai
Bears witness to the truth, and Ao-Safai
Hath told the men of Gorukh.  Thence the tale
Comes westward o'er the peaks to India.

Эр-Хеб за горной цепью А-Сафай
Своей беды свидетель. А-Сафай
О ней поведал Горуху – оттуда
Пошел на Запад, в Индию, рассказ.

The story of Bisesa, Armod's child, –
A maiden plighted to the Chief in War,
The Man of Sixty Spears, who held the Pass
That leads to Thibet, but to-day is gone
To seek his comfort of the God called Budh
The Silent – showing how the Sickness ceased
Because of her who died to save the tribe.

История Бизесы. Дочь Армода
Бизеса, обрученная с Вождем
Шестидесяти Копий, – он стерег
Проход в Тибет, а ныне ищет мира
В пределах, где царит Безмолвный Буд, –
Бизеса умерла, спасая племя
От Мора, и остановила Мор.

Taman is One and greater than us all,
Taman is One and greater than all Gods:
Taman is Two in One and rides the sky,
Curved like a stallion's croup, from dusk to dawn,
And drums upon it with his heels, whereby
Is bred the neighing thunder in the hills.

Таман – Один и больше всех людей,
Таман – Один и больше всех Богов;
Таман – Один и Два в Одном: он скачет
С заката до восхода в небесах,
Изогнутых, как лошадиный круп,
И пятками стучит коню в бока –
И ржущий гром разносится в горах.

This is Taman, the God of all Er-Heb,
Who was before all Gods, and made all Gods,
And presently will break the Gods he made,
And step upon the Earth to govern men
Who give him milk-dry ewes and cheat his Priests,
Or leave his shrine unlighted – as Er-Heb
Left it unlighted and forgot Taman,
When all the Valley followed after Kysh
And Yabosh, little Gods but very wise,
And from the sky Taman beheld their sin.

Таков Таман. В Эр-Хебе был он Бог
До всех Богов: он создал всех Богов
И уничтожит созданных Богов
И сам сойдет на землю для суда
Над теми, кто хулил его Жрецов,
И в жертву приносил худых овец,
И в Храме не поддерживал Огня, –
Как поступил Эр-Хеб, забыв Тамана,
Когда людей прельстили Киш и Ябош,
Ничтожные, но хитрые Божки.

He sent the Sickness out upon the hills,
The Red Horse Sickness with the iron hooves,
To turn the Valley to Taman again.

Таман с небес увидел грех людей
И рассудил вернуть их, покарав,
И кованный железом Красный Конь
Спустился с неба в горы сеять Мор.

And the Red Horse snuffed thrice into the wind,
The naked wind that had no fear of him;
And the Red Horse stamped thrice upon the snow,
The naked snow that had no fear of him;
And the Red Horse went out across the rocks,
The ringing rocks that had no fear of him;
And downward, where the lean birch meets the snow,
And downward, where the gray pine meets the birch,
And downward, where the dwarf oak meets the pine,
Till at his feet our cup-like pastures lay.

На ветер трижды фыркнул Красный Конь,
Но ветер голый испугать нельзя;
О снег ударил трижды Красный Конь,
Но снег беззвучный испугать нельзя;
И вниз пошел по склону Красный Конь,
Но камень гулкий испугать нельзя;
Коня встречала чахлая береза,
И за березой – серая сосна,
И за сосною – низкорослый дуб;
А за лесами чаща наших пастбищ
Уже лежала у его копыт.

That night, the slow mists of the evening dropped,
Dropped as a cloth upon a dead man's face,
And weltered in the Valley, bluish-white
Like water very silent – spread abroad,
Like water very silent, from the Shrine
Unlighted of Taman to where the stream
Is dammed to fill our cattle-troughs – sent up
White waves that rocked and heaved and then were still,
Till all the Valley glittered like a marsh,
Beneath the moonlight, filled with sluggish mist
Knee-deep, so that men waded as they walked.

Тем вечером туман закрыл долину,
Как закрывают мертвому лицо,
Закрыл долину, бело-голубой,
И растекался, тихий, как вода,
От Храма, где давно погас Огонь,
От Храма до запруды водопоя
Клубился, подымался, оседал
И замирал, – и вот при лунном свете
Долина замерцала, как болото,
И люди шли в тумане по колено,
Переходя долину словно вброд.

That night, the Red Horse grazed above the Dam,
Beyond the cattle-troughs.  Men heard him feed,
And those that heard him sickened where they lay.

Той ночью Красный Конь щипал траву
У водопоя наших стад, и люди –
Кто услыхал его – лишились сил.

Thus came the Sickness to Er-Heb, and slew
Ten men, strong men, and of the women four;
And the Red Horse went hillward with the dawn,
But near the cattle-troughs his hoof-prints lay.

Так Мор пришел в Эр-Хеб и погубил
Мужчин одиннадцать и женщин трех;
А Красный Конь ушел с рассветом ввысь,
Оставив на земле следы подков.

That night, the slow mists of the evening dropped,
Dropped as a cloth upon the dead, but rose
A little higher, to a young girl's height;
Till all the Valley glittered like a lake,
Beneath the moonlight, filled with sluggish mist.

Тем вечером туман покрыл долину,
Как покрывают тело мертвеца,
Но был он много выше – высотой
С отроковицу, – и при лунном свете
Долина замерцала, словно заводь.

That night, the Red Horse grazed beyond the Dam,
A stone's-throw from the troughs.  Men heard him feed,
And those that heard him sickened where they lay.
Thus came the Sickness to Er-Heb, and slew
Of men a score, and of the women eight,
And of the children two.

Той ночью Красный Конь щипал траву
На расстоянье брошенного камня
От водопоя наших стад, и люди –
Кто услыхал его – лишились сил.
Так Мор пришел в Эр-Хеб и погубил
Мужчин – две дюжины, и женщин – семь,
И двух младенцев.

                          Because the road
To Gorukh was a road of enemies,
And Ao-Safai was blocked with early snow,
We could not flee from out the Valley.  Death
Smote at us in a slaughter-pen, and Kysh
Was mute as Yabosh, though the goats were slain;
And the Red Horse grazed nightly by the stream,
And later, outward, towards the Unlighted Shrine,
And those that heard him sickened where they lay.

Так как путь на Горух
Был путь к врагам, а мирный А-Сафай
Перекрывали снежные заносы,
Мы не могли бежать, и смерть копьем
Разила нас; молчали Киш и Ябош,
Хотя мы им заклали лучших коз;
И каждой ночью Красный Конь спускался
Все ниже по реке, все ближе, ближе
Ко Храму, где давно погас Огонь,
И кто слыхал Коня, лишался сил.

Then said Bisesa to the Priests at dusk,
When the white mist rose up breast-high, and choked
The voices in the houses of the dead: –
"Yabosh and Kysh avail not.  If the Horse
Reach the Unlighted Shrine we surely die.
Ye have forgotten of all Gods the Chief,
Taman!"  Here rolled the thunder through the Hills
And Yabosh shook upon his pedestal.
"Ye have forgotten of all Gods the Chief
Too long."  And all were dumb save one, who cried
On Yabosh with the Sapphire 'twixt His knees,
But found no answer in the smoky roof,
And, being smitten of the Sickness, died
Before the altar of the Sapphire Shrine.

Уже туман вздымался выше плеч
И голоса гасил в жилищах смерти, –
Тогда Бизеса молвила Жрецам:
«На что нам Киш и Ябош? Если Конь
Дойдет до Храма, нас постигнет Гибель.
Вы позабыли Бога всех Богов
Тамана!» И в Горах раздался гром,
И пошатнулся Ябош, и Сапфир,
Зажатый меж колен его, померк.
Жрецы молчат; один из них воззвал
К величью Ябоша, но вдруг упал
И умер пред Сапфирным Алтарем.

Then said Bisesa: – "I am near to Death,
And have the Wisdom of the Grave for gift
To bear me on the path my feet must tread.
If there be wealth on earth, then I am rich,
For Armod is the first of all Er-Heb;
If there be beauty on the earth," – her eyes
Dropped for a moment to the temple floor, –
"Ye know that I am fair.  If there be love,
Ye know that love is mine."  The Chief in War,
The Man of Sixty Spears, broke from the press,
And would have clasped her, but the Priests withstood,
Saying: – "She has a message from Taman."
Then said Bisesa: – "By my wealth and love
And beauty, I am chosen of the God
Taman."  Here rolled the thunder through the Hills
And Kysh fell forward on the Mound of Skulls.

Бизеса молвит: «К Смерти я близка
И Мудростью Могильной обладаю
И вижу, в чем спасенье от беды.
Вы знаете, что я богаче всех –
Богаче всех в Эр-Хебе мой отец;
Вы знаете, что я красивей всех, –
На миг ее ресницы опустились, –
Вы знаете, что я любимей всех...»
И Вождь Шестидесяти Копий к ней
Рванулся – но Жрецы не допустили:
«Ее устами говорит Таман».
Бизеса молвит: «За мое богатство,
Любовь и красоту меня избрал
Таман». И гром пронесся по Горам,
И рухнул Киш на груду черепов.

In darkness, and before our Priests, the maid
Between the altars cast her bracelets down,
Therewith the heavy earrings Armod made,
When he was young, out of the water-gold
Of Gorukh – threw the breast-plate thick with jade
Upon the turquoise anklets – put aside
The bands of silver on her brow and neck;
And as the trinkets tinkled on the stones,
The thunder of Taman lowed like a bull.

Во мраке дева между алтарями
Стряхнула бирюзовые браслеты,
Сняла серебряное ожерелье
И сбросила нефритовый нагрудник
И кольца с ног и отшвырнула серьги –
Их в молодости выковал Армод
Из самородка горухской реки;
Звенели драгоценности о камни,
И вновь, как бык, ревел Таманов Гром.

Then said Bisesa, stretching out her hands,
As one in darkness fearing Devils: – "Help!
O Priests, I am a woman very weak,
And who am I to know the will of Gods?
Taman hath called me – whither shall I go?"
The Chief in War, the Man of Sixty Spears,
Howled in his torment, fettered by the Priests,
But dared not come to her to drag her forth,
And dared not lift his spear against the Priests.
Then all men wept.

Во мраке, словно устрашившись Дэвов,
К Жрецам Бизеса простирает руки:
«Как слабой женщине истолковать
Намеренья Богов? Меня призвал
Таман – каким путем пойти к нему?»
Несчастный Вождь Шестидесяти Копий
Томился и рыдал в руках Жрецов,
Но не посмел поднять на них копье
И вызволить невесту не посмел.
И все рыдали.

                    There was a Priest of Kysh
Bent with a hundred winters, hairless, blind,
And taloned as the great Snow-Eagle is.
His seat was nearest to the altar-fires,
And he was counted dumb among the Priests.
But, whether Kysh decreed, or from Taman
The impotent tongue found utterance we know
As little as the bats beneath the eaves.
He cried so that they heard who stood without: –
"To the Unlighted Shrine!" and crept aside
Into the shadow of his fallen God
And whimpered, and Bisesa went her way.

Но Служитель Киша
По месту первый перед алтарем,
Обремененный сотней зим старик,
Слепой, давно лишившийся волос
И горбоносый, как Орел Снегов,
Старик, прослывший у Жрецов немым,
Вдруг по веленью Киша – иль Тамана –
Кого из них, мы поняли не лучше,
Чем серые нетопыри под кровлей, –
Старик бессильным языком вскричал:
«Ступай ко Храму, где погас Огонь!»
И рухнул в тень поверженного Киша.

That night, the slow mists of the evening dropped,
Dropped as a cloth upon the dead, and rose
Above the roofs, and by the Unlighted Shrine
Lay as the slimy water of the troughs
When murrain thins the cattle of Er-Heb:
And through the mist men heard the Red Horse feed.

Тем вечером туман покрыл долину,
Как покрывают тело мертвеца,
И поднялся над крышами домов;
И возле Храма, где погас Огонь,
Застыл, как склизкая вода в кормушках,
Когда чума разит стада Эр-Хеба, –
И люди вновь услышали Коня.

In Armod's house they burned Bisesa's dower,
And killed her black bull Tor, and broke her wheel,
And loosed her hair, as for the marriage-feast,
With cries more loud than mourning for the dead.

Тем вечером в Армодовом жилище
Жрецы сожгли приданое Бизесы,
Заклали Тора, черного быка,
Сломали прялку девы, распустили
Ей волосы, как перед брачной ночью,
Но причитали, как на погребенье.

Across the fields, from Armod's dwelling-place,
We heard Bisesa weeping where she passed
To seek the Unlighted Shrine; the Red Horse neighed
And followed her, and on the river-mint
His hooves struck dead and heavy in our ears.

Мы слышали, как плачущая дева
Пошла ко Храму, где погас Огонь,
И Красный Конь со ржаньем шел за ней,
Подковами чеканя гром и смерть.

Out of the mists of evening, as the star
Of Ao-Safai climbs through the black snow-blur
To show the Pass is clear, Bisesa stepped
Upon the great gray slope of mortised stone,
The Causeway of Taman.  The Red Horse neighed
Behind her to the Unlighted Shrine – then fled
North to the Mountain where his stable lies.

Как А-Сафайская звезда выходит
Из снежных туч и возвещает людям,
Что перевал открыт, – так из тумана
Бизеса вышла на Таманов Путь
И по камням разбитым побрела
Ко Храму, где давно погас Огонь;
И Красный Конь до Храма шел за ней
И вдруг умчался в Горы – навсегда.

They know who dared the anger of Taman,
And watched that night above the clinging mists,
Far up the hill, Bisesa's passing in.

А те, кто пробудил Таманов гнев,
Следили, поднимаясь за туманом,
Как дева на горе войдет во Храм.

She set her hand upon the carven door,
Fouled by a myriad bats, and black with time,
Whereon is graved the Glory of Taman
In letters older than the Ao-Safai;
And twice she turned aside and twice she wept,
Cast down upon the threshold, clamouring
For him she loved – the Man of Sixty Spears,
And for her father, – and the black bull Tor,
Hers and her pride.  Yea, twice she turned away
Before the awful darkness of the door,
And the great horror of the Wall of Man
Where Man is made the plaything of Taman,
An Eyeless Face that waits above and laughs.

Она дотронулась до почерневшей,
Нетопырями оскверненной двери,
Где буквами древней, чем А-Сафай,
Был высечен Великий Гимн Таману, –
И дважды со слезами отшатнулась
И опустилась на порог, взывая
К Вождю, возлюбленному жениху,
К отцу и к Тору, черному быку,
Ей посвященному. Да, дева дважды
Отшатывалась от ужасной двери
В Забытый Храм, в котором Человеком
Играет, как игрушкою, Таман,
Безглазый Лик с усмешкой на устах.

But the third time she cried and put her palms
Against the hewn stone leaves, and prayed Taman
To spare Er-Heb and take her life for price.

Но в третий раз на каменный узор
Бизеса налегла, моля Тамана
Принять ее как выкуп за Эр-Хеб.

They know who watched, the doors were rent apart
And closed upon Bisesa, and the rain
Broke like a flood across the Valley, washed
The mist away; but louder than the rain
The thunder of Taman filled men with fear.

И кто следил, те видели, как дверь
Раскрылась и закрылась за Бизесой;
И хлынул ливень и омыл Долину,
И таял злой туман, и грохотал
Таманов Гром, в сердца вселяя страх.

Some say that from the Unlighted Shrine she cried
For succour, very pitifully, thrice,
And others that she sang and had no fear.
And some that there was neither song nor cry,
But only thunder and the lashing rain.

Одни клянутся, что Бизеса трижды
Из Храма жалобно звала на помощь,
Другие – что она бесстрашно пела,
А третьи – что слыхали гром и ливень
И не было ни пения, ни зова.

Howbeit, in the morning men rose up,
Perplexed with horror, crowding to the Shrine.
And when Er-Heb was gathered at the doors
The Priests made lamentation and passed in
To a strange Temple and a God they feared
But knew not.

Но что бы ни было, наутро люди,
От ужаса немые, шли ко Храму –
Туда собрался весь Эр-Хеб, и с плачем
Жрецы вступили в страшный Храм Тамана,
Которого страшились и не знали.

               From the crevices the grass
Had thrust the altar-slabs apart, the walls
Were gray with stains unclean, the roof-beams swelled
With many-coloured growth of rottenness,
And lichen veiled the Image of Taman
In leprosy.  The Basin of the Blood
Above the altar held the morning sun:
A winking ruby on its heart:  below,
Face hid in hands, the maid Bisesa lay.

Пробившаяся в трещинах трава
Раскалывала плиты алтаря,
По стенам проступали нечистоты,
Прогнившие стропила распухали
От многоцветной поросли; проказой
Лишайник изъязвил Таманов Лик.
Над ним в Купели Крови трепетало
Рубиновое утреннее солнце –
Под ним, закрыв ладонями лицо,
Лежала бездыханная Бизеса.

Er-Heb beyond the Hills of Ao-Safai
Bears witness to the truth, and Ao-Safai
Hath told the men of Gorukh.  Thence the tale
Comes westward o'er the peaks to India.

Эр-Хеб за горной цепью А-Сафай
Своей беды свидетель. А-Сафай
О ней поведал Горуху – оттуда
Пошел на Запад, в Индию, рассказ.