A much-discerning Public hold
    The Singer generally sings
  And prints and sells his past for gold.

  Whatever I may here disclaim,
    The very clever folk I sing to
    Will most indubitably cling to
  Their pet delusion, just the same.

I had seen, as the dawn was breaking
  And I staggered to my rest,
Tari Devi softly shaking
  From the Cart Road to the crest.
I had seen the spurs of Jakko
  Heave and quiver, swell and sink.
Was it Earthquake or tobacco,
  Day of Doom, or Night of Drink?

Словно в зареве пожара
Я увидел на заре,
Как прошла богиня Тара,
Вся сияя, по горе.
Изменяясь, как виденья,
Отступали горы прочь.
Было ль то землетрясенье,
Страшный суд, хмельная ночь?

In the full, fresh fragrant morning
  I observed a camel crawl,
Laws of gravitation scorning,
  On the ceiling and the wall;
Then I watched a fender walking,
  And I heard grey leeches sing,
And a red-hot monkey talking
  Did not seem the proper thing.

В утра свежем дуновенье
Видел я – верблюд ко мне
Вне законов тяготенья
Подымался по стене;
И каминная задвижка
Пела с пьявками, дрожа,
Распаленная мартышка
Сквернословила, визжа.

Then a Creature, skinned and crimson,
  Ran about the floor and cried,
And they said that I had the "jims" on,
  And they dosed me with bromide,
And they locked me in my bedroom –
  Me and one wee Blood Red Mouse –
Though I said: "To give my head room
  You had best unroof the house."

С криком несся в дикой скачке
Весь багровый, голый гном,
Говорили о горячке
И давали в ложке бром,
А потом загнали в нишу
С мышкой, красной как луна,
Я просил: «Снимите крышу,
Давит голову она!»

But my words were all unheeded,
  Though I told the grave M.D.
That the treatment really needed
  Was a dip in open sea
That was lapping just below me,
  Smooth as silver, white as snow,
And it took three men to throw me
  When I found I could not go.

Я молил, ломая руки, –
Врач сидел как истукан, –
Что меня спасти от муки
Может только океан.
Он плескался подо мною,
Пену на берег гоня,
И понадобились трое,
Чтобы сбросить вниз меня.

Half the night I watched the Heavens
  Fizz like '81 champagne –
Fly to sixes and to sevens,
  Wheel and thunder back again;
And when all was peace and order
  Save one planet nailed askew,
Much I wept because my warder
  Would not let me sit it true.

И шампанским зашипели,
Закружились надо мной
Семь небес, как карусели,
И опять возник покой;
Но осталась, чуть мигая,
Вкось прибитая звезда,
Я просил сестру, рыдая,
Выпрямить ее тогда.

After frenzied hours of wating,
  When the Earth and Skies were dumb,
Pealed an awful voice dictating
  An interminable sum,
Changing to a tangle story –
  "What she said you said I said" –
Till the Moon arose in glory,
  And I found her... in my head;

Но молчанье раскололось,
И в мой угол донесло,
Как диктует дикий голос
Бесконечное число
И рассказ: «Она сказала,
Он сказал, и я сказал...»
А луну, что мне сияла,
В голове я отыскал.

Then a Face came, blind and weeping,
  And It couldn't wipe its eyes,
And It muttered I was keeping
  Back the moonlight from the skies;
So I patted it for pity,
  But it whistled shrill with wrath,
And a huge black Devil City
  Poured its peoples on my path.

И слепец какой-то, плача,
Слез не в силах удержать,
Укорял меня, что прячу
Где-то я луну опять.
Стало жаль его немного,
Но он свистнул у стены.
И пресек мою дорогу
Черный Город Сатаны.

So I fled with steps uncertain
  On a thousand-year long race,
But the bellying of the curtain
  Kept me always in one place;
While the tumult rose and maddened
  To the roar of Earth on fire,
Ere it ebbed and sank and saddened
  To a whisper tense as wire.

И на месте, спотыкаясь,
Я бежал, бежал года,
Занавеска, раздуваясь,
Не пускала никуда.
Рев возник и рос до стона
Погибающих миров –
И упал, почти до звона
Телеграфных проводов.

In tolerable stillness
  Rose one little, little star,
And it chuckled at my illness,
  And it mocked me from afar;
And its breathren came and eyed me,
  Called the Universe to aid,
Till I lay, with naught to hide me,
  'Neath' the Scorn of All Things Made.

Лишь одна звезда светила
В напряженной тишине
И, хихикая, язвила
И подмигивала мне.
Звезды с высоты надменной
Ждали, кто бы мне помог.
От презренья всей вселенной
Я ничем спастись не мог.

Dun and saffron, robed and splendid,
  Broke the solemn, pitying Day,
And I knew my pains were ended,
  And I turned and tried to pray;
But my speech was shattered wholly,
  And I wept as children weep.
Till the dawn-wind, softly, slowly,
  Brought to burning eyelids sleep.

Но живительным дыханьем
День вошел и засиял,
Понял я – конец страданьям,
И я к Господу воззвал.
Но, забыв, о чем молиться,
Я заплакал, как дитя,
И смежил мне сном ресницы
Ветер утренний, шутя.