A much-discerning Public hold
    The Singer generally sings
  And prints and sells his past for gold.

  Whatever I may here disclaim,
    The very clever folk I sing to
    Will most indubitably cling to
  Their pet delusion, just the same.

I had seen, as the dawn was breaking
  And I staggered to my rest,
Tari Devi softly shaking
  From the Cart Road to the crest.
I had seen the spurs of Jakko
  Heave and quiver, swell and sink.
Was it Earthquake or tobacco,
  Day of Doom, or Night of Drink?

То ль спросонья, то ль в угаре,
Под собой не чуя ног,
Видел я богиню Тари
Восходящей на отрог.
Все земные наслоенья
Возносились ей вослед.
Злой табак? Землетрясенье?
Судный День? Запойный бред?

In the full, fresh fragrant morning
  I observed a camel crawl,
Laws of gravitation scorning,
  On the ceiling and the wall;
Then I watched a fender walking,
  And I heard grey leeches sing,
And a red-hot monkey talking
  Did not seem the proper thing.

В свежем утреннем цветенье
Со стены на потолок
Дух, презревший тяготенье,
Дромедара проволок.
Сделал шаг камин из мрака.
Хор пиявок взвыл в пруду.
Краснозадая макака
Заболтала ерунду.

Then a Creature, skinned and crimson,
  Ran about the floor and cried,
And they said that I had the "jims" on,
  And they dosed me with bromide,
And they locked me in my bedroom –
  Me and one wee Blood Red Mouse –
Though I said: "To give my head room
  You had best unroof the house."

Тварь с ободранною шкурой
Билась по полу, крича.
Полусонный лекарь хмурый
Валерьянку назначал.
С окровавленною мышью
В спальне заперли меня.
Я промолвил: «Рухнет крыша –
Кто полезет починять?»

But my words were all unheeded,
  Though I told the grave M.D.
That the treatment really needed
  Was a dip in open sea
That was lapping just below me,
  Smooth as silver, white as snow,
And it took three men to throw me
  When I found I could not go.

Чертов лекарь не перечит –
То ли глух, а то ли пьян.
Я твердил: меня излечит
Погруженье в океан.
Сребропенный, он прекрасен.
Плещут волны, веет бриз.
Я сыскал троих орясин,
Чтоб меня швырнули вниз.

Half the night I watched the Heavens
  Fizz like '81 champagne –
Fly to sixes and to sevens,
  Wheel and thunder back again;
And when all was peace and order
  Save one planet nailed askew,
Much I wept because my warder
  Would not let me sit it true.

Пузыристой влагой винной
Окатились небеса.
Разлетелся гром глубинный
С циферблата-колеса.
И – притихло. Над дорогой
Месяц вперекос прибит.
Строгий страж велел: «Не трогай!»
И заплакал я навзрыд.

After frenzied hours of wating,
  When the Earth and Skies were dumb,
Pealed an awful voice dictating
  An interminable sum,
Changing to a tangle story –
  "What she said you said I said" –
Till the Moon arose in glory,
  And I found her... in my head;

Онемели высь и долы.
Ветром буйным принесло
С гласом гулким и тяжелым
Бесконечное число.
Слов рассыпалась вязанка –
Лепет повести смурной.
Голова моя внезапно
Стала полною луной.

Then a Face came, blind and weeping,
  And It couldn't wipe its eyes,
And It muttered I was keeping
  Back the moonlight from the skies;
So I patted it for pity,
  But it whistled shrill with wrath,
And a huge black Devil City
  Poured its peoples on my path.

Лик незрячий, безутешный
Бормотал невесть чего.
В лунном блеске я поспешно
Затаился от него.
Одолела жалость скоро:
Мол, поплачься – я пойму.
Свистнул он – и бесов свора
Мчит по следу моему.

So I fled with steps uncertain
  On a thousand-year long race,
But the bellying of the curtain
  Kept me always in one place;
While the tumult rose and maddened
  To the roar of Earth on fire,
Ere it ebbed and sank and saddened
  To a whisper tense as wire.

Я бегом рванулся резко
Прочь, куда глядят глаза –
Только вздулась занавеска
И откинула назад.
Рев сумятицы мятежной –
Словно мир горит в огне –
Стихнул, стал как шепот нежный
Струн, звенящих в вышине.

In tolerable stillness
  Rose one little, little star,
And it chuckled at my illness,
  And it mocked me from afar;
And its breathren came and eyed me,
  Called the Universe to aid,
Till I lay, with naught to hide me,
  'Neath' the Scorn of All Things Made.

И в несносном упокое
Крошка-звездочка взошла.
Посмеялась надо мною,
Подразнила как могла.
Под гляделками Вселенной,
Прикрывая лишь лицо,
Я лежал нагой, презренный
И оставленный Творцом.

Dun and saffron, robed and splendid,
  Broke the solemn, pitying Day,
And I knew my pains were ended,
  And I turned and tried to pray;
But my speech was shattered wholly,
  And I wept as children weep.
Till the dawn-wind, softly, slowly,
  Brought to burning eyelids sleep.

Всепрощающим шафраном
Вспыхнул царственный восход.
Боль ушла, утихли раны,
Из души мольба встает.
Но язык присох безмолвно.
Зарыдал я, потрясен.
Ветра ласковые волны
Мне под веки влили сон.