Now Tomlinson gave up the ghost in his house in Berkeley Square,
And a Spirit came to his bedside and gripped him by the hair –
A Spirit gripped him by the hair and carried him far away,
Till he heard as the roar of a rain-fed ford the roar of the Milky Way:
Till he heard the roar of the Milky Way die down and drone and cease,
And they came to the Gate within the Wall where Peter holds the keys.
"Stand up, stand up now, Tomlinson, and answer loud and high
The good that ye did for the sake of men or ever ye came to die –
The good that ye did for the sake of men in little earth so lone!"
And the naked soul of Tomlinson grew white as a rain-washed bone.

На Берклей-Сквере Томлинсон скончался в два часа.
Явился Призрак и схватил его за волоса.
Схватил его за волоса, чтоб далеко нести,
И он услышал шум воды, шум Млечного Пути,
Шум Млечного Пути затих, рассеялся в ночи,
Они стояли у Ворот, где Петр хранит ключи.
"Восстань, восстань же, Томлинсон, и говори скорей,
Какие добрые дела ты сделал для людей.
Творил ли добрые дела для ближних ты иль нет?"
И стала голая душа белее, чем скелет.

"O I have a friend on earth," he said, "that was my priest and guide,
And well would he answer all for me if he were by my side."
– "For that ye strove in neighbour-love it shall be written fair,
But now ye wait at Heaven's Gate and not in Berkeley Square:
Though we called your friend from his bed this night, he could not speak for you,
For the race is run by one and one and never by two and two."
Then Tomlinson looked up and down, and little gain was there,
For the naked stars grinned overhead, and he saw that his soul was bare:
The Wind that blows between the worlds, it cut him like a knife,
And Tomlinson took up his tale and spoke of his good in life.

"О, – так сказал он, – у меня был друг любимый там,
И если б был он здесь сейчас, он отвечал бы вам".
"Что ты любил своих друзей – прекрасная черта,
Но только здесь не Берклей-Сквер, а Райские Врата.
Хоть с ложа вызван твой друг сюда – не скажет он ничего,
Ведь каждый на скачках бежит за себя, а не двое за одного".
И Томлинсон взглянул вокруг, но выигрыш был небольшой,
Смеялись звезды в высоте над голой его душой.
А буря мировых пространств его бичами жгла,
И начал Томлинсон рассказ про добрые дела.

"This I have read in a book," he said, "and that was told to me,
And this I have thought that another man thought of a Prince in Muscovy."
The good souls flocked like homing doves and bade him clear the path,
And Peter twirled the jangling keys in weariness and wrath.
"Ye have read, ye have heard, ye have thought," he said, "and the tale is yet to run:
By the worth of the body that once ye had, give answer – what ha' ye done?"
Then Tomlinson looked back and forth, and little good it bore,
For the Darkness stayed at his shoulder-blade and Heaven's Gate before: –
"O this I have felt, and this I have guessed, and this I have heard men say,
And this they wrote that another man wrote of a carl in Norroway."
– "Ye have read, ye have felt, ye have guessed, good lack! Ye have hampered Heaven's Gate;
There's little room between the stars in idleness to prate!
O none may reach by hired speech of neighbour, priest, and kin
Through borrowed deed to God's good meed that lies so fair within;
Get hence, get hence to the Lord of Wrong, for doom has yet to run,
And... the faith that ye share with Berkeley Square uphold you, Tomlinson!"
 
                               * * * *
 

"О, это читал я, – он сказал, – а это был голос молвы,
А это я думал, что думал другой про князя из Москвы".
Столпились стаи добрых душ, как будто голубки,
И загремел ключами Петр от гнева и тоски.
"Ты читал, ты слыхал, ты думал, – он рек, – но такой рассказ мне не мил.
Во имя плоти, что ты имел, отвечай мне, что совершил!"
И Томлинсон взглянул вперед, потом взглянул назад,
Был за его плечами мрак, и он стоял у Врат.
"Я так ощущал, я так заключил, а так говорили мне,
А так писали, что кто–то писал про кого–то в чужой стране". –
"Ты читал, заключал, ощущал – добро! Но в райской тишине,
Среди высоких, ясных звезд, не место болтовне.
О, не тому, кто у друзей взял речи напрокат
И в долг у ближних все дела, от Бога ждать наград.
Ступай, ступай к Владыке Зла, ты мраку обречен,
Да будет вера в Берклей-Сквер с тобою, Томлинсон!"

                               * * * *

The Spirit gripped him by the hair, and sun by sun they fell
Till they came to the belt of Naughty Stars that rim the mouth of Hell:
The first are red with pride and wrath, the next are white with pain,
But the third are black with clinkered sin that cannot burn again:
They may hold their path, they may leave their path, with never a soul to mark,
They may burn or freeze, but they must not cease in the Scorn of the Outer Dark.
The Wind that blows between the worlds, it nipped him to the bone,
And he yearned to the flare of Hell-Gate there as the light of his own hearth-stone.
The Devil he sat behind the bars, where the desperate legions drew,
But he caught the hasting Tomlinson and would not let him through.
"Wot ye the price of good pit-coal that I must pay?" said he,
"That ye rank yoursel' so fit for Hell and ask no leave of me?
I am all o'er-sib to Adam's breed that ye should give me scorn,
For I strove with God for your First Father the day that he was born.
Sit down, sit down upon the slag, and answer loud and high
The harm that ye did to the Sons of Men or ever you came to die."
And Tomlinson looked up and up, and saw against the night
The belly of a tortured star blood-red in Hell-Mouth light;
And Tomlinson looked down and down, and saw beneath his feet
The frontlet of a tortured star milk-white in Hell-Mouth heat.
"O I had a love on earth," said he, "that kissed me to my fall,
And if ye would call my love to me I know she would answer all."
"All that ye did in love forbid it shall be written fair,
But now ye wait at Hell-Mouth Gate and not in Berkeley Square:
Though we whistled your love from her bed to-night, I trow she would not run,
For the sin ye do by two and two ye must pay for one by one!"
The Wind that blows between the worlds, it cut him like a knife,
And Tomlinson took up the tale and spoke of his sin in life: –
"Once I ha' laughed at the power of Love and twice at the grip of the Grave,
And thrice I ha' patted my God on the head that men might call me brave."
The Devil he blew on a brandered soul and set it aside to cool: –
"Do ye think I would waste my good pit-coal on the hide of a brain-sick fool?
I see no worth in the hobnailed mirth or the jolthead jest ye did
That I should waken my gentlemen that are sleeping three on a grid."
Then Tomlinson looked back and forth, and there was little grace,
For Hell-Gate filled the houseless Soul with the Fear of Naked Space.
"Nay, this I ha' heard," quo'  Tomlinson, "and this was noised abroad,
And this I ha' got from a Belgian book on the word of a dead French lord."
– "Ye ha' heard, ye ha' read, ye ha' got, good lack! and the tale begins afresh –
Have ye sinned one sin for the pride o' the eye or the sinful lust of the flesh?"
Then Tomlinson he gripped the bars and yammered, "Let me in –
For I mind that I borrowed my neighbour's wife to sin the deadly sin."
The Devil he grinned behind the bars, and banked the fires high:
"Did ye read of that sin in a book?" said he; and Tomlinson said, "Ay!"
The Devil he blew upon his nails, and the little devils ran,
And he said:  "Go husk this whimpering thief that comes in the guise of a man:
Winnow him out 'twixt star and star, and sieve his proper worth:
There's sore decline in Adam's line if this be spawn of earth."
Empusa's crew, so naked-new they may not face the fire,
But weep that they bin too small to sin to the height of their desire,
Over the coal they chased the Soul, and racked it all abroad,
As children rifle a caddis–case or the raven's foolish hoard.
And back they came with the tattered Thing, as children after play,
And they said:  "The soul that he got from God he has bartered clean away.
We have threshed a stook of print and book, and winnowed a chattering wind
And many a soul wherefrom he stole, but his we cannot find:
We have handled him, we have dandled him, we have seared him to the bone,
And sure if tooth and nail show truth he has no soul of his own."
The Devil he bowed his head on his breast and rumbled deep and low: –
"I'm all o'er-sib to Adam's breed that I should bid him go.
Yet close we lie, and deep we lie, and if I gave him place,
My gentlemen that are so proud would flout me to my face;
They'd call my house a common stews and me a careless host,
And – I would not anger my gentlemen for the sake of a shiftless ghost."
The Devil he looked at the mangled Soul that prayed to feel the flame,
And he thought of Holy Charity, but he thought of his own good name: –
"Now ye could haste my coal to waste, and sit ye down to fry:
Did ye think of that theft for yourself?" said he; and Tomlinson said, "Ay!"
The Devil he blew an outward breath, for his heart was free from care: –
"Ye have scarce the soul of a louse," he said, "but the roots of sin are there,
And for that sin should ye come in were I the lord alone.
But sinful pride has rule inside – and mightier than my own.
Honour and Wit, fore-damned they sit, to each his priest and whore:
Nay, scarce I dare myself go there, and you they'd torture sore.
Ye are neither spirit nor spirk," he said; "ye are neither book nor brute –
Go, get ye back to the flesh again for the sake of Man's repute.
I'm all o'er–sib to Adam's breed that I should mock your pain,
But look that ye win to worthier sin ere ye come back again.
Get hence, the hearse is at your door – the grim black stallions wait –
They bear your clay to place to-day.  Speed, lest ye come too late!
Go back to Earth with a lip unsealed – go back with an open eye,
And carry my word to the Sons of Men or ever ye come to die:
That the sin they do by two and two they must pay for one by one –
And... the God that you took from a printed book be with you, Tomlinson!"

Его от солнца к солнцу вниз та же рука несла
До пояса Печальных Звезд, близ Адского жерла.
Одни, как молоко, белы, одни красны, как кровь,
Иным от черного греха не загореться вновь.
Держат ли путь, изменяют ли путь, никто не отметит никак
Горящих во тьме и замерзших давно, поглотил их Великий Мрак.
А буря мировых пространств язвила его, как врага,
И он стремился на Адский огонь, как на свет своего очага.
Черт восседал среди толпы погибших темных сил,
И Томлинсона он поймал и дальше не пустил.
"Не знаешь, видно, ты, – он рек, – цены на уголь, брат,
Что, пропуск у меня не взяв, ты лезешь прямо в Ад.
Внуков Адама я – лучший друг, не презирай меня,
Я дрался с Богом из-за него с первого же дня.
Садись, садись сюда на шлак и расскажи скорей
Всё злое, что за много лет ты сделал для людей".
И Томлинсон взглянул наверх и увидал в ночи
Замученной в Аду звезды кровавые лучи.
И Томлинсон взглянул к ногам, и там, как страшный бред,
Горел замученной звезды молочно-белый свет.
"Я любил одну женщину, – он сказал, – от нее пошла вся беда.
Она бы вам рассказала всё, если вызвать ее сюда". –
"Что ты вкушал запретный плод – прекрасная черта,
Но только здесь не Берклей-Сквер, но Адские Врата.
Хоть мы и свистнули ее, и она пришла, любя,
Но каждый за грех, совершенный вдвоем, отвечает сам за себя".
А буря мировых пространств его бичами жгла,
И начал Томлинсон рассказ про скверные дела:
"Раз я смеялся над силой любви, дважды над страшным концом,
Трижды давал я Богу пинков, чтобы прослыть храбрецом".
На кипящую душу Черт подул и поставил остыть слегка:
"Неужели свой уголь потрачу я на этого дурака?
Гроша не стоит шутка твоя, и нелепы твои дела!
Я не стану своих джентльменов будить, охраняющих вертела".
И Томлинсон взглянул вперед, потом взглянул назад,
Легион бездомных душ в тоске толпился близ Адских Врат.
"Это я слышал, – сказал Томлинсон, – за границею прошлый год,
А это в бельгийской книге прочел, что мне дал французский лорд". –
"Ты читал, ты слышал, ты знал – добро! Но не кончен еще рассказ,
Из гордыни очей, из желаний плотских согрешил ли ты хоть раз?"
За решетку схватился Томлинсон и завопил: "Пусти!
Мне кажется, я чужую жену сбил с праведного пути!"
Черт за решеткой захохотал, и огонь раздулся тогда:
"Ты в книге прочел этот грех?" – он спросил, и Томлинсон вскрикнул: "Да!"
А Черт на ногти себе подул, и явился взвод чертенят:
"Пускай замолчит этот ноющий вор, что украл человечий наряд.
Просейте его между звезд, чтоб узнать, что стоит этот урод,
Если он вправду отродье земли – то в упадке Адамов род".
И шайка тех, кого их грех не допускал к огню,
Подняла там и шум, и гам, и дикую возню,
По угольям гнали Душу они и рылись в ней без конца,
Так дети шарят в вороньем гнезде или в шкатулке отца.
В лохмотьях привели его, как после игр и драк,
Крича: "Он душу потерял, не знаем где и как!
Мы просеяли много шрифтов, и книг, и ураган речей,
В нем много краденных им душ, но нет души своей.
Мы качали его, мы терзали его, мы прожгли его насквозь,
И, если зубы и ногти не врут, души у него не нашлось".
Черт голову склонил на грудь и начал воркотню:
"Внуков Адама я – лучший друг, я ли его прогоню?
Мы лежим глубоко, мы лежим далеко, но когда он останется тут,
Мои джентльмены, что так горды, совсем меня засмеют.
Скажут, что я – хозяин плохой, что мой дом – общежитье старух.
И, уж конечно, не стоит того какой–то никчемный дух".
И Черт глядел, как отрепья души пытались в огонь пролезть:
О милосердьи думал он, но берег свое имя и честь.
"Я, пожалуй, могу не жалеть углей и жарить тебя всегда,
Если сам до кражи додумался ты". И Томлинсон вскрикнул: "Да!"
И Черт тогда облегченно вздохнул, и мысль его стала светла:
"У него душа блохи, – он сказал, – но я вижу в ней корни зла.
Будь я один здесь властелин, я бы впустил его,
Но у Гордыни свой закон – и он сильней моего.
Где сидят проклятые Разум и Честь – при каждом Блудница и Жрец.
Туда я сам не смею входить, тебе же там – конец.
Ты не дух, – он сказал, – и ты не гном, ты не книга и ты не зверь,
Не позорь же доброй славы людей, воплотись еще раз теперь.
Внуков Адама я – лучший друг, не стал бы тебя я гнать,
Но припаси получше грехов, когда придешь опять.
Ступай отсюда! Черный конь заждался твоей души.
Сегодня они закопают твой гроб. Не опоздай! Спеши!
Живи на земле и уст не смыкай, не закрывай очей
И отнеси Сынам Земли мудрость моих речей:
Что каждый грех, совершенный двумя, и тому и другому вменен.
И... Бог, что ты вычитал из книг, да будет с тобой, Томлинсон!"