You couldn't pack a Broadwood half a mile –
    You mustn't leave a fiddle in the damp –
You couldn't raft an organ up the Nile,
    And play it in an Equatorial swamp.
I travel with the cooking-pots and pails –
    I'm sandwiched 'tween the coffee and the pork –
And when the dusty column checks and tails,
    You should hear me spur the rearguard to a walk!

Не потащишь за собой в поход рояль,
    Не оставишь скрипку в ящике сыром,
И по Нилу вверх, я думаю, едва ль
    В лагеря органы повезет паром.
Я странствую средь медных котелков,
    В непосредственном соседстве с ветчиной.
Но когда отряд, устав, упасть готов, –
    Вы послушали б задорный окрик мой!

         With my "Pilly-willy-winky-winky popp!"
             [O it's any tune that comes into my head!]
         So I keep 'em moving forward till they drop;
             So I play 'em up to water and to bed.

    Слышишь: пилли-уилли-уинки-уинки-попп!
        (О, не все ль равно, что в голову придет?)
    Я дразню их так, пока не скажут, стоп!
        Я веду их за собой – за взводом взвод.

In the silence of the camp before the fight,
    When it's good to make your will and say your prayer,
You can hear my strumpty-tumpty overnight
    Explaining ten to one was always fair.
I'm the prophet of the Utterly Absurd,
    Of the Patently Impossible and Vain –
And when the Thing that Couldn't has occurred,
    Give me time to change my leg and go again.

Если лагерь спит и страшный близок бой,
    И молчания в палатках не снести,
Объясняю – стромти-томти – в час ночной,
    Что один нередко стоит десяти.
Я Несбыточно-нелепого Пророк,
    Сказочных чудес, которых глупо ждать,
А свершится то, чего ты ждать не мог,
    Дайте ногу мне сменить, пою опять.

         With my "Tumpa-tumpa-tumpa-tum-pa tump!"
             In the desert where the dung-fed camp-smoke curled
         There was never voice before us till I led our lonely chorus,
             I – the war-drum of the White Man round the world!

    Слышишь: тумпа-тумпа-тумпа-тумпа-тумп!
        У костра в пустыне серый вырос стан;
    Там, где чуден каждый шорох, прозвенел победный хор их,
        Я – скитальцев белых звонкий барабан!

By the bitter road the Younger Son must tread,
    Ere he win to hearth and saddle of his own, –
'Mid the riot of the shearers at the shed,
    In the silence of the herder's hut alone –
In the twilight, on a bucket upside down,
    Hear me babble what the weakest won't confess –
I am Memory and Torment – I am Town!
    I am all that ever went with evening dress!

В том краю, где бродит Младший Сын,
    Очагом в чужих домах не дорожа,
В час, как в хижине пастушьей он один,
    Или в пьяный час ночного кутежа,
В тихих сумерках, где бочка кверху дном,
    Слышишь, лепет мой про дум томящих мрак,
Мука – я, Напоминание о том,
    Как ты в городе носил когда-то фрак.

         With my "Tunk-a tunka-tunka-tunka-tunk!"
             [So the lights – the London lights – grow near and plain!]
         So I rowel 'em afresh towards the Devil and the Flesh,
             Till I bring my broken rankers home again.

    Слышишь: тунка-тунка-тунка-тунка-тунк!
        (Льются Лондона огни во тьме ночной)
    Я клянусь вам: не уйдете вы от Дьявола и Плоти,
        Только я верну моих бродяг домой.

In desire of many marvels over sea,
    Where the new-raised tropic city sweats and roars,
I have sailed with Young Ulysses from the quay
    Till the anchor rumbled down on stranger shores.
He is blooded to the open and the sky,
    He is taken in a snare that shall not fail,
He shall hear me singing strongly, till he die,
    Like the shouting of a backstay in a gale.

С городом за бурным клекотом морей,
    Где в тропическом удушье – гром и гам,
Я с Улиссом проношусь под скрипы рей
    И бреду за ним по чуждым берегам.
Он лежит один, и взор его погас,
    И захлопнулась навеки западня,
Он услышит в стоне струн в предсмертный час,
    Как волна поет, вскипая и звеня.

         With my "Hya! Heeya! Heeya! Hullah! Haul!"
             [O the green that thunders aft along the deck!]
         Are you sick o' towns and men? You must sign and sail again,
             For it's "Johnny Bowlegs, pack your kit and trek!"

    Слышишь: Хайя? Хайя! Хайя! Хулла! Хол!
        (За кормой валов зеленых карусель!)
    В городах вам жить невмочь? Можно этому помочь,
        Отправляйтесь-ка за тридевять земель!

Through the gorge that gives the stars at noon-day clear –
    Up the pass that packs the scud beneath our wheel –
Round the bluff that sinks her thousand fathom sheer –
    Down the valley with our guttering brakes asqueal:
Where the trestle groans and quivers in the snow,
    Where the many-shedded levels loop and twine,
So I lead my reckless children from below
    Till we sing the Song of Roland to the pine.

По ущельям черным к черту на рога,
    По дорогам, затерявшимся в горах,
Обходя в ночи крутые берега,
    Вниз в долину с высоты на всех парах;
Где колеса стонут, стонут, все в снегу,
    Где подвластно всё слепящей белизне,
Мы промчимся впопыхах и набегу,
    Песнь Роланда сообща споем сосне.

         With my "Tinka-tinka-tinka-tinka-tink!"
             [And the axe has cleared the mountain, croup and crest!]
         So we ride the iron stallions down to drink,
             Through the cañons to the waters of the West!

    Тинка-тинка-тинка! – звонок голос мой.
        (Нам дорогу проложил в лесах топор!)
    Мы железных жеребцов на водопой
        Гоним к морю по хребтам Скалистых гор.

And the tunes that mean so much to you alone –
    Common tunes that make you choke and blow your nose,
Vulgar tunes that bring the laugh that brings the groan –
    I can rip your very heartstrings out with those;
With the feasting, and the folly, and the fun –
    And the lying, and the lusting, and the drink,
And the merry play that drops you, when you're done,
    To the thoughts that burn like irons if you think.

И пустой, банальнейший мотив,
    Тот простой мотив, знакомый только вам,
Сотни чувств былых в гнусавый лепет слив,
    Разрывает скорбью сердце пополам;
Черен перечень: безумье, похоть, ложь,
    Кутежи, вино и пьяные друзья,
Мысли, от которых ночью не уйдешь,
    От которых убежать нигде нельзя.

         With my "Plunka-lunka-lunka-lunka-lunk!"
             Here's a trifle on account of pleasure past,
         Ere the wit that made you win gives you eyes to see your sin
             And the heavier repentance at the last.

    Слышишь: плунка-лунка-лунка-лунка-лунк!
        Вот рассказ о наслажденьях прошлых дней!
    Чем поздней иссякнет смех и увидишь черный грех,
        Тем раскаянье огромней и страшней.

Let the organ moan her sorrow to the roof –
    I have told the naked stars the grief of man.
Let the trumpets snare the foeman to the proof –
    I have known Defeat, and mocked it as we ran.
My bray ye may not alter nor mistake
    When I stand to jeer the fatted Soul of Things,
But the Song of Lost Endeavour that I make,
    Is it hidden in the twanging of the strings?

Пусть органу внемлет храма гордый свод, –
    О Тоске скажу созвездиям нагим.
Пусть труба врага на смертный бой зовет, –
    Пораженье? Я бегу, смеясь над ним!
Нет, ни с чем нельзя смешать мой дикий крик,
    Над душою всех Вещей глумлюся я.
Неужели этот гимн во мне возник,
    В этой песне струн гнусавых – скорбь моя?

         With my "Ta-ra-rara-rara-ra-ra-rrrp!"
             [Is it naught to you that hear and pass me by?]
         But the word – the word is mine, when the order moves the line
             And the lean, locked ranks go roaring down to die.

    Слышишь: та-рa-ра-ра-ра-ра-рра!
        (Слышишь ты, – я снова тут как тут?)
    Это я пекусь о вас, если вам дадут приказ,
        И под рев огня полки на смерть пойдут!

The grandam of my grandam was the Lyre –
    [O the blue below the little fisher-huts!]
That the Stealer stooping beach ward filled with fire,
    Till she bore my iron head and ringing guts!
By the wisdom of the centuries I speak –
    To the tune of yestermorn I set the truth –
I, the joy of life unquestioned – I, the Greek –
    I, the everlasting Wonder Song of Youth!

Не доводится ли Лира бабкой мне?
    (О, заливов полусонных синева!)
Вор, украв ее, года держал в огне,
    И с тех пор железной стала голова.
И столетий мудрость в струнах говорит,
    Мой мотив известен миру с давних пор,
Мной источник каждой радости открыт,
    Я веду победной молодости Хор.

         With my "Tinka-tinka-tinka-tinka-tink!"
             [What d'ye lack, my noble masters? What d'ye lack?]
         So I draw the world together link by link:
             Yea, from Delos up to Limerick and back!

    Тинка-тинка-тинка! – я звеню,
        (Тот ли лад, мои скитальцы? Тот ли лад?)
    Так я связываю мир – звено к звену,
        Бросив Делос к Лимерику, – и назад!