You couldn't pack a Broadwood half a mile –
    You mustn't leave a fiddle in the damp –
You couldn't raft an organ up the Nile,
    And play it in an Equatorial swamp.
I travel with the cooking-pots and pails –
    I'm sandwiched 'tween the coffee and the pork –
And when the dusty column checks and tails,
    You should hear me spur the rearguard to a walk!

С фортепьяно и полмили не пройти, 
    Скрипка сырости не терпит – пропадет. 
И орган по Нилу вверх не провезти, 
    Чтобы в тропиках звучал он средь болот. 
Ну а я качаюсь в ранце за спиной, 
    Сжато кофе и беконом с двух сторон. 
И когда отряд ползет как неживой, 
    Слышен тотчас подгоняющий мой звон.

         With my "Pilly-willy-winky-winky popp!"
             [O it's any tune that comes into my head!]
         So I keep 'em moving forward till they drop;
             So I play 'em up to water and to bed.

    Мерным: «Пилли-вилли-винки-вилли-ват!» 
        (Вот какую я мелодию тяну!) – 
    Я ряды свои прошу сомкнуть солдат, 
        И напиться, и готовиться ко сну.

In the silence of the camp before the fight,
    When it's good to make your will and say your prayer,
You can hear my strumpty-tumpty overnight
    Explaining ten to one was always fair.
I'm the prophet of the Utterly Absurd,
    Of the Patently Impossible and Vain –
And when the Thing that Couldn't has occurred,
    Give me time to change my leg and go again.

Перед боем, в час молитвы, до зари, 
    Чтобы как-то поддержать размякший дух, 
Раздается вдруг мое: «Парам-пари» – 
    Объясненье, всем понятное на слух. 
Я – Абсурдности Несбыточной Пророк, 
    Невозможности, Какой Никто Не Ждет, 
Но когда ей наступить приходит срок, 
    Перестраиваюсь я, и вновь – в поход.

         With my "Tumpa-tumpa-tumpa-tum-pa tump!"
             In the desert where the dung-fed camp-smoke curled
         There was never voice before us till I led our lonely chorus,
             I – the war-drum of the White Man round the world!

    Здесь, в пустыне, «Тампа-тампа-тампа-тамп!», 
        Где кизячный дым курится над костром, 
    В первозданной тишине ожил вдруг тамтам во мне: 
        Я твой, Белый Человек, победный гром!

By the bitter road the Younger Son must tread,
    Ere he win to hearth and saddle of his own, –
'Mid the riot of the shearers at the shed,
    In the silence of the herder's hut alone –
In the twilight, on a bucket upside down,
    Hear me babble what the weakest won't confess –
I am Memory and Torment – I am Town!
    I am all that ever went with evening dress!

Непростым путем проходит Младший Сын, 
    Прежде чем обзаведется домом он, – 
Одиночество, пастушество, овин, 
    Собутыльников-стригальщиков загон. 
На бадейке перевернутой, в тиши 
    То пою, что от себя он отгонял: 
Я – Прошедшее, я – Город, Боль Души! 
    Я – минувших дней оживший карнавал!

         With my "Tunk-a tunka-tunka-tunka-tunk!"
             [So the lights – the London lights – grow near and plain!]
         So I rowel 'em afresh towards the Devil and the Flesh,
             Till I bring my broken rankers home again.

    Этим «Танка-танка-танка-танка-танк!» 
        (Видишь Лондона сиянье пред собой?) 
    Я сейчас хочу опять Дух и Плоть солдат пронять 
        И уставший полк свести в мечтах домой.

In desire of many marvels over sea,
    Where the new-raised tropic city sweats and roars,
I have sailed with Young Ulysses from the quay
    Till the anchor rumbled down on stranger shores.
He is blooded to the open and the sky,
    He is taken in a snare that shall not fail,
He shall hear me singing strongly, till he die,
    Like the shouting of a backstay in a gale.

Чтобы чудо отыскать среди морей, 
    В новом городе, где юный зной и гам, 
Взял меня с собою юный Одиссей 
    К незнакомым и далеким берегам. 
Небесами и морями он пленен. 
    Он в ловушке, и не вырваться назад. 
Буду петь ему, пока со мною он, 
    Как от ветра реи с мачтами скрипят.

         With my "Hya! Heeya! Heeya! Hullah! Haul!"
             [O the green that thunders aft along the deck!]
         Are you sick o' towns and men? You must sign and sail again,
             For it's "Johnny Bowlegs, pack your kit and trek!"

    Слушай, «Хайя! Хейя! Хейя! Халла! Хал!» 
        (О, зеленый вал, что по обшивке бьет!), 
    Ты устал от городов? Помолись и будь здоров... 
        Словом: «Взял мешок свой, Джонни, и – вперед!»

Through the gorge that gives the stars at noon-day clear –
    Up the pass that packs the scud beneath our wheel –
Round the bluff that sinks her thousand fathom sheer –
    Down the valley with our guttering brakes asqueal:
Where the trestle groans and quivers in the snow,
    Where the many-shedded levels loop and twine,
So I lead my reckless children from below
    Till we sing the Song of Roland to the pine.

По ущелью, где и днем видна звезда, 
    Вверх по тропке, утонувшей в облаках, 
Обогнув обрыв, ведущий в никуда, 
    Вниз, к долине, на визжащих тормозах, 
Где мосты в снегу трясутся и скрипят, 
    Где террасы вьются кругом по горам, 
Я веду моих отчаянных ребят, 
    «Песнь Роланда» обращающих к ветвям.

         With my "Tinka-tinka-tinka-tinka-tink!"
             [And the axe has cleared the mountain, croup and crest!]
         So we ride the iron stallions down to drink,
             Through the cañons to the waters of the West!

    Громким «Тонка-тунка-тонка-тунка-тут!» 
        (О, топор, торящий путь сквозь бурелом!) 
    Мы ведем стальных коней – пускай попьют – 
        По каньонам к водам Запада ведем!

And the tunes that mean so much to you alone –
    Common tunes that make you choke and blow your nose,
Vulgar tunes that bring the laugh that brings the groan –
    I can rip your very heartstrings out with those;
With the feasting, and the folly, and the fun –
    And the lying, and the lusting, and the drink,
And the merry play that drops you, when you're done,
    To the thoughts that burn like irons if you think.

Мой напев – опора тем, кто одинок, – 
    Если прост он, нос от слез распухнет вмиг, 
Ну а груб – так вырвет вздох или смешок: 
    Может в сердце он открыть любой тайник, 
Он – и праздник, он – и шутка, и каприз, 
    Он – обман и хмель, безумье и экстаз, 
Он – счастливый за работу вашу приз, 
    Он влезает в мысль, что жжет железом вас.

         With my "Plunka-lunka-lunka-lunka-lunk!"
             Here's a trifle on account of pleasure past,
         Ere the wit that made you win gives you eyes to see your sin
             And the heavier repentance at the last.

    Знайте, «Планка-ланка-ланка-ланка-ланк!», 
        Наслаждения не стоят ничего. 
    Ум, что вас к победам гнал, нынче грех свой осознал. 
        А раскаяние – тяжелей всего!

Let the organ moan her sorrow to the roof –
    I have told the naked stars the grief of man.
Let the trumpets snare the foeman to the proof –
    I have known Defeat, and mocked it as we ran.
My bray ye may not alter nor mistake
    When I stand to jeer the fatted Soul of Things,
But the Song of Lost Endeavour that I make,
    Is it hidden in the twanging of the strings?

Пусть орган возносит стон под гулкий свод – 
    Я же – скорбь людей до неба подыму! 
Пусть труба на бой с врагом солдат зовет – 
    Я звеню, коль худо войску моему! 
Никому мой звук не изменить, когда 
    Над разъевшейся глумлюсь Душой Вещей. 
Песнь Ненужного, Напрасного Труда 
    Не таит ли звон любой струны моей?

         With my "Ta-ra-rara-rara-ra-ra-rrrp!"
             [Is it naught to you that hear and pass me by?]
         But the word – the word is mine, when the order moves the line
             And the lean, locked ranks go roaring down to die.

    Эй, ребята, «Та-ра-рара-ра-ра-ра!» 
        (Ну, не глупо ль это – песню презирать?), 
    Все ж последний звук – за мной, стоит лишь приказу в бой 
        Цепь солдатскую отправить – умирать!

The grandam of my grandam was the Lyre –
    [O the blue below the little fisher-huts!]
That the Stealer stooping beach ward filled with fire,
    Till she bore my iron head and ringing guts!
By the wisdom of the centuries I speak –
    To the tune of yestermorn I set the truth –
I, the joy of life unquestioned – I, the Greek –
    I, the everlasting Wonder Song of Youth!

Как-то Лиру – бабку бабушки моей 
    (О, лачуги рыбаков над синевой!) – 
Стал насиловать, согнув дугой, злодей. 
    Я – ребенок их с железной головой. 
Говорю я с вами мудростью веков, 
    Я рассказываю правду бытия, 
Я – из греков, мой напев – веселый зов, 
    Чудо-песня вечной молодости – Я!

         With my "Tinka-tinka-tinka-tinka-tink!"
             [What d'ye lack, my noble masters? What d'ye lack?]
         So I draw the world together link by link:
             Yea, from Delos up to Limerick and back!

    Звонким «Тинка-тинка-тири-тири-тир!» 
        (Что еще бы, господа, сказать вам здесь?) 
    Нанизало на себя я целый мир – 
        Да, от Делоса до Лимерика, весь!